Репортажи
С любовью смотрите на нас. Мы были такие, как вы, вы будете такие, как мы
Репортаж из некрополя в Северной Осетии
11.02.2023
- Публикатор: Елизавета Тюлюбаева (Elizaveta-Tyulyubaeva)
- Текст: Елизавета Тюлюбаева
Микроавтобус движется по заснеженной дороге, с которой еще пять минут назад виднелась пожелтевшая трава. Здесь, в горах между Куртатинским и Кармадонским ущельями, погода меняется быстро, и за 14 километров по серпантину можно проехать несколько климатических зон.
Водитель микроавтобуса Борис давно возит туристов по всей Осетии. Под лобовым стеклом его машины висит изображение святого Уастырджи. Фото: Елизавета Тюлюбаева
— Вон, остатки башен там остались. Кто-то раньше мог себе жигули позволить, а другой — мерседес. Вот родовая башня точно так же, — говорит водитель, указывая на соседний склон, где виднеются каменные развалины.
Предков современных осетин, аланов, крестили еще в 916 году. Христианство и, в частности, православие, осетины исповедуют до сих пор, но его форма национально-специфическая, тесно связанная с традиционной религией.
— Вот русские ходят в церковь и только там молятся, правильно? А у нас предки определили, что огромная скала или дерево — святое место. Вот приходишь в это место и обращаешься к Богу, напрямую.
Особенно осетины чтят святого по имени Уастырджи, которого часто отождествляют со Святым Георгием.
Предков современных осетин, аланов, крестили еще в 916 году. Христианство и, в частности, православие, осетины исповедуют до сих пор, но его форма национально-специфическая, тесно связанная с традиционной религией.
— Вот русские ходят в церковь и только там молятся, правильно? А у нас предки определили, что огромная скала или дерево — святое место. Вот приходишь в это место и обращаешься к Богу, напрямую.
Особенно осетины чтят святого по имени Уастырджи, которого часто отождествляют со Святым Георгием.
— Он покровитель путника, а ведь человек все время в дороге. Вы только перешагнули свой порог — вы уже в пути.
— Он покровитель путника, а ведь человек все время в дороге. Вы только перешагнули свой порог — вы уже в пути.
— У нас даже вор идет на дело и просит Уастырджи, чтобы он ему покровительствовал, — объясняет разговорившийся водитель.
Под покровительством Уастырджи мы наконец подъезжаем к долине с рассыпанными на холме каменными домиками. Так кажется, если не знаешь, что это склеповый могильник с 95 захоронениями, Даргавский некрополь.
Под покровительством Уастырджи мы наконец подъезжаем к долине с рассыпанными на холме каменными домиками. Так кажется, если не знаешь, что это склеповый могильник с 95 захоронениями, Даргавский некрополь.
Дорога к селу Даргавс. Фото: Елизавета Тюлюбаева
В здании кассы и по совместительству сторожке я нахожу одетого в полупальто и брюки мужчину чуть младше сорока. Это заведующий филиалом «Национального музея РСО-Алания» Борис Моргоев.
— Какое самое древнее захоронение здесь?
— Официальная линия гласит, что склепы здесь с конца XV — начала XVI века. Есть некоторые предметы, которые могут дать нам право говорить об удревлении, но пока они не изучены, не описаны авторитетными учеными, — сухо и официально отвечает заведующий.
— А когда начались исследования некрополя?
— На самом деле, исследовать начали очень поздно, в 1950-х. К тому моменту много чего было уже безвозвратно утеряно. После того, как обрушились деревянные ставни, для того чтобы защитить склеп, там порезвились и дикие животные, и птицы-падальщики.
— А почему так поздно? — удивленно перебиваю я, начиная патетическую речь об объекте культурного наследия ЮНЕСКО.
— Это ложь. Были попытки, но «не дожали», так сказать. Это объект культурного наследия федерального значения, но не ЮНЕСКО, — останавливает меня заведующий и заставляет усомниться в том, что я прочитала достаточно о некрополе перед поездкой. Фотографии из Даргавса печатают на почтовых открытках и сувенирных магнитах из магазинов в аэропорте, но достоверной информации о «Городе мертвых» действительно мало. — Для археологов этот объект был слишком молодым, конец 15 – начало 16 века — это ни о чем. Они пытались спихивать это на этнографов, а они говорили, что это могилы — пусть занимаются археологи, — объясняет Борис Черменович.
Мы проходим чуть дальше, где виднеется поворот рельефа. Оказывается, что еще часть склепов не видна с площадки, остальные сооружения рассыпаны по отвесному холму, который поворачивает к реке. Кажется, что сохраниться с 14 века останки могли только чудом.
— А как достигается такая сохранность могил и мумификация?
— Кто-то говорит, что в горах больше ультрафиолета и меньше бактерий. Я в этом сомневаюсь. Здесь постоянно ветрено, а хорошее проветривание обеспечивает сухость. Ну и температура в горах всегда на пару градусов ниже, чем на равнине.
— Был какой-то реестр, куда записывали похороненных? Или просто, как во время чумы, приходили и оставались в склепах, чтобы не заражать окружающих…
— Да не было никакой чумы. Кто здесь оставался?, — поправляет заведующий ошибки моего мифологического сознания.
— То есть это все романтические легенды?
— Кто придет на кладбище по собственному желанию? Может они и приходили, и жили на территории, но точно не в склепе. Вы представляете склеп, где располагается порядка двадцати тел разной степени разложения? Туда залезает человек и живет. Есть более легкий способ покончить жить самоубийством.
Подходя ближе к склепу, становится понятно, что жить здесь было бы действительно проблематично. Кажется, что даже в самых крупных постройках, усыпальницах зажиточных осетин, не уместилось 20 – 30 тел, которые в среднем похоронены внутри одной постройки.
— В склепах хоронили по-разному. Допустим, в склепах с пирамидообразной крышей клали на настил. Склеп был ярусными, а каждый ярус имел своей вход. В склепах с плоскими крышами тела укладывали на полках. Естественно, все деревянное сгнивало, поэтому если сейчас заглянуть в склеп, то вы увидите хаос: гробы, кости, останки. Может, это выглядит неэтично, но этот беспорядок — правда.
Мы идем по длинной поляне (Даргавс переводится с осетинского именно так: даргъ — «длинный» и фæз — «поляна»), поднимаясь к склепам. Аккуратные постройки кажутся довольно новыми.
— Какое самое древнее захоронение здесь?
— Официальная линия гласит, что склепы здесь с конца XV — начала XVI века. Есть некоторые предметы, которые могут дать нам право говорить об удревлении, но пока они не изучены, не описаны авторитетными учеными, — сухо и официально отвечает заведующий.
— А когда начались исследования некрополя?
— На самом деле, исследовать начали очень поздно, в 1950-х. К тому моменту много чего было уже безвозвратно утеряно. После того, как обрушились деревянные ставни, для того чтобы защитить склеп, там порезвились и дикие животные, и птицы-падальщики.
— А почему так поздно? — удивленно перебиваю я, начиная патетическую речь об объекте культурного наследия ЮНЕСКО.
— Это ложь. Были попытки, но «не дожали», так сказать. Это объект культурного наследия федерального значения, но не ЮНЕСКО, — останавливает меня заведующий и заставляет усомниться в том, что я прочитала достаточно о некрополе перед поездкой. Фотографии из Даргавса печатают на почтовых открытках и сувенирных магнитах из магазинов в аэропорте, но достоверной информации о «Городе мертвых» действительно мало. — Для археологов этот объект был слишком молодым, конец 15 – начало 16 века — это ни о чем. Они пытались спихивать это на этнографов, а они говорили, что это могилы — пусть занимаются археологи, — объясняет Борис Черменович.
Мы проходим чуть дальше, где виднеется поворот рельефа. Оказывается, что еще часть склепов не видна с площадки, остальные сооружения рассыпаны по отвесному холму, который поворачивает к реке. Кажется, что сохраниться с 14 века останки могли только чудом.
— А как достигается такая сохранность могил и мумификация?
— Кто-то говорит, что в горах больше ультрафиолета и меньше бактерий. Я в этом сомневаюсь. Здесь постоянно ветрено, а хорошее проветривание обеспечивает сухость. Ну и температура в горах всегда на пару градусов ниже, чем на равнине.
— Был какой-то реестр, куда записывали похороненных? Или просто, как во время чумы, приходили и оставались в склепах, чтобы не заражать окружающих…
— Да не было никакой чумы. Кто здесь оставался?, — поправляет заведующий ошибки моего мифологического сознания.
— То есть это все романтические легенды?
— Кто придет на кладбище по собственному желанию? Может они и приходили, и жили на территории, но точно не в склепе. Вы представляете склеп, где располагается порядка двадцати тел разной степени разложения? Туда залезает человек и живет. Есть более легкий способ покончить жить самоубийством.
Подходя ближе к склепу, становится понятно, что жить здесь было бы действительно проблематично. Кажется, что даже в самых крупных постройках, усыпальницах зажиточных осетин, не уместилось 20 – 30 тел, которые в среднем похоронены внутри одной постройки.
— В склепах хоронили по-разному. Допустим, в склепах с пирамидообразной крышей клали на настил. Склеп был ярусными, а каждый ярус имел своей вход. В склепах с плоскими крышами тела укладывали на полках. Естественно, все деревянное сгнивало, поэтому если сейчас заглянуть в склеп, то вы увидите хаос: гробы, кости, останки. Может, это выглядит неэтично, но этот беспорядок — правда.
— Мы не имеем право вмешиваться в то, что в таком виде нам досталось.
Фото: Елизавета Тюлюбаева
— Как выбирали, что будут забирать в экспозицию Национального музея, а что останется здесь?
— На самом деле, здесь разведано небольшое количество склепов. Во-первых, археологическая практика предполагает оставлять порядка 5% нетронутыми для грядущих поколений. Во-вторых, не было смысла, так как материал был однотипным. В-третьих, они были уже разграблены до того, как музей плотно занялся этим.
За нами осталось прямоугольное здание выставочного комплекса. Пару лет назад здесь был небольшой фонд «Города мертвых». Сегодня экспозиции нет, а извлеченные из склепов памятники хранятся в центральном филиале музея во Владикавказе, куда их перевезли после споров о принадлежности земли, на которой стоит здание.
— Что греха таить? В 1948 или 1949-м местный житель завел исследователей, приехавших в Даргавс, к себе домой и в собственном подвале предоставил на приобретение материал из некрополя, — заведующий продолжает историю о разграблении могил.
— А кто-то из местных пытается что-то расследовать, что-то здесь найти?
— Нет, этого давно нет. Местные, конечно, приходят и говорят: «Это наш склеп». Я говорю: «А дальше? Может у тебя документ какой-то есть?». «Мне так дедушка говорил». Единственный способ узнать - взять у всех коренных жителей села ДНК, но это очень-очень дорого. Даже если бы они могли из кармана столько денег достать, они бы вряд ли это сделали. Местные выживают благодаря туристам. Вот эти нелепые будки, которые я мечтаю, чтобы снесли, единственный источник дохода, — Борис Черменович, смеясь, указывает на несколько разноцветных палаток за воротами.
Там продаются сувениры и еда для туристов. В поселке на пару десятков домов действительно больше нечем зарабатывать, кроме нелепых будок. Теперь от Владикавказа через Кармадон к Даргавсу идет новая асфальтированная дорога, получше многих в Москве. Однако так было не всегда и, когда в 2002 году в ущелье сошел ледник Колка, проезд оказался невозможен, село почти опустело.
— А как популярность пришла к Городу мертвых, он стал символом Республики?
— Честно? Не знаю. Самый большой поток туристов у нас был в год пандемии. После 2014 года, присоединения Крыма, в пылу были закрыты границы, почти все. И внутренний туризм получил толчок.
— Как местные реагировали?
— Местные сразу поставили будки, — смеется заведующий. — Я не думаю, что массовое посещение туристами этого места принесло какие-то реальные минусы. Вряд ли, если бы здесь было как 10 лет назад, в селе было бы больше трех домов.
— А сомнений насчет того, что туристы приходят на кладбище, у сельчан не было?
— Есть разные мнения. Некоторые говорят, что нужно закрыть. А как закрыть? Обнести стеной? Куполом накрыть? Порой обвиняют музей, но мы не контролируем поток туристов. Если нас здесь не будет, то это все останется без присмотра совсем. Из последнего: кто-то здесь прогуливался и через ограду заскочило несколько козликов. Явление абсолютно неконтролируемое: козел бегает по отвесной скале лучше, чем я по ровной земле. Выгнать их не представляется возможным. И вот один такой молодой козлик запрыгнул внутрь склепа, и этот момент кто-то снял и выложил в Инстаграм. Волна народного гнева не знала предела, — многозначительно делает паузу улыбающийся заведующий. — А что собственно случилось? За 500 лет, они думают, туда не запрыгнул ни один козлик?
Пытаюсь представить как же здесь бегал козлик. Мы поднимаемся выше и останавливаемся. Оказывается, что заведующий почти никогда не поднимается к самим склепам.
— Почему вы избегаете подниматься наверх?
— Просто неприятно находиться. Я не боюсь останков усопших, но неприятно. Есть какой-то баланс в природе, я не хочу его нарушать.
— На самом деле, здесь разведано небольшое количество склепов. Во-первых, археологическая практика предполагает оставлять порядка 5% нетронутыми для грядущих поколений. Во-вторых, не было смысла, так как материал был однотипным. В-третьих, они были уже разграблены до того, как музей плотно занялся этим.
За нами осталось прямоугольное здание выставочного комплекса. Пару лет назад здесь был небольшой фонд «Города мертвых». Сегодня экспозиции нет, а извлеченные из склепов памятники хранятся в центральном филиале музея во Владикавказе, куда их перевезли после споров о принадлежности земли, на которой стоит здание.
— Что греха таить? В 1948 или 1949-м местный житель завел исследователей, приехавших в Даргавс, к себе домой и в собственном подвале предоставил на приобретение материал из некрополя, — заведующий продолжает историю о разграблении могил.
— А кто-то из местных пытается что-то расследовать, что-то здесь найти?
— Нет, этого давно нет. Местные, конечно, приходят и говорят: «Это наш склеп». Я говорю: «А дальше? Может у тебя документ какой-то есть?». «Мне так дедушка говорил». Единственный способ узнать - взять у всех коренных жителей села ДНК, но это очень-очень дорого. Даже если бы они могли из кармана столько денег достать, они бы вряд ли это сделали. Местные выживают благодаря туристам. Вот эти нелепые будки, которые я мечтаю, чтобы снесли, единственный источник дохода, — Борис Черменович, смеясь, указывает на несколько разноцветных палаток за воротами.
Там продаются сувениры и еда для туристов. В поселке на пару десятков домов действительно больше нечем зарабатывать, кроме нелепых будок. Теперь от Владикавказа через Кармадон к Даргавсу идет новая асфальтированная дорога, получше многих в Москве. Однако так было не всегда и, когда в 2002 году в ущелье сошел ледник Колка, проезд оказался невозможен, село почти опустело.
— А как популярность пришла к Городу мертвых, он стал символом Республики?
— Честно? Не знаю. Самый большой поток туристов у нас был в год пандемии. После 2014 года, присоединения Крыма, в пылу были закрыты границы, почти все. И внутренний туризм получил толчок.
— Как местные реагировали?
— Местные сразу поставили будки, — смеется заведующий. — Я не думаю, что массовое посещение туристами этого места принесло какие-то реальные минусы. Вряд ли, если бы здесь было как 10 лет назад, в селе было бы больше трех домов.
— А сомнений насчет того, что туристы приходят на кладбище, у сельчан не было?
— Есть разные мнения. Некоторые говорят, что нужно закрыть. А как закрыть? Обнести стеной? Куполом накрыть? Порой обвиняют музей, но мы не контролируем поток туристов. Если нас здесь не будет, то это все останется без присмотра совсем. Из последнего: кто-то здесь прогуливался и через ограду заскочило несколько козликов. Явление абсолютно неконтролируемое: козел бегает по отвесной скале лучше, чем я по ровной земле. Выгнать их не представляется возможным. И вот один такой молодой козлик запрыгнул внутрь склепа, и этот момент кто-то снял и выложил в Инстаграм. Волна народного гнева не знала предела, — многозначительно делает паузу улыбающийся заведующий. — А что собственно случилось? За 500 лет, они думают, туда не запрыгнул ни один козлик?
Пытаюсь представить как же здесь бегал козлик. Мы поднимаемся выше и останавливаемся. Оказывается, что заведующий почти никогда не поднимается к самим склепам.
— Почему вы избегаете подниматься наверх?
— Просто неприятно находиться. Я не боюсь останков усопших, но неприятно. Есть какой-то баланс в природе, я не хочу его нарушать.
Фото: Елизавета Тюлюбаева
— Несколько лет назад была череда новостей про то, что туристы залезали в склепы, фотографировались с останками. А как сейчас с теми, кто в нарушает баланс природы?
— Последний случай был в начале прошлого года. С этим достаточно трудно бороться. Ну выделили мне два охранника. И что?
— Я читала, что после прецедентов тут установили камеры, — спрашиваю я, озираясь по сторонам. — Но сейчас я их не вижу.
— Куда камеры? Вот на ту башню мы установили видеокамеру, — заведующий указывает на высокую каменную постройку на самом верху холма. — Пойди, зайди за склеп, и не увидит она тебя. Нижний ряд пройдите, там установлены деревянные ставни, препятствующие нерадивым туристам. Я этого добивался года два и вот, наконец, в прошлом году установили.
Любые изменения здесь проводятся с боем. Даргавский некрополь находится в ведении Комитета по охране памятников, несмотря на то, что это филиал Национального музея. Ни просверлить, ни забить гвоздь, ни, тем более, поцарапать склеп нельзя. Оформить это как реставрацию трудно. По документам деревянные заграждения, о которых рассказывает заведующий, пришлось «запустить» как «антивандальные ставни», при этом никак не трогая склеп. Туда вбиты деревянные клинья, которые позволяют просто вставить ставни без гвоздей.
— Последний случай был в начале прошлого года. С этим достаточно трудно бороться. Ну выделили мне два охранника. И что?
— Я читала, что после прецедентов тут установили камеры, — спрашиваю я, озираясь по сторонам. — Но сейчас я их не вижу.
— Куда камеры? Вот на ту башню мы установили видеокамеру, — заведующий указывает на высокую каменную постройку на самом верху холма. — Пойди, зайди за склеп, и не увидит она тебя. Нижний ряд пройдите, там установлены деревянные ставни, препятствующие нерадивым туристам. Я этого добивался года два и вот, наконец, в прошлом году установили.
Любые изменения здесь проводятся с боем. Даргавский некрополь находится в ведении Комитета по охране памятников, несмотря на то, что это филиал Национального музея. Ни просверлить, ни забить гвоздь, ни, тем более, поцарапать склеп нельзя. Оформить это как реставрацию трудно. По документам деревянные заграждения, о которых рассказывает заведующий, пришлось «запустить» как «антивандальные ставни», при этом никак не трогая склеп. Туда вбиты деревянные клинья, которые позволяют просто вставить ставни без гвоздей.
Борис Черменович Моргоев работает заведует Даргавским филиалом Национального музея всего три года, но на них пришелся расцвет некрополя как туристического места. Фото: Елизавета Тюлюбаева
— Как только все ставни поставят, у меня будет возможность, никого не обижая, закрыть все склепы, оставив некоторые со стеклом или решеткой, через которые можно будет заглянуть внутрь, но не залезть.
— Вы здесь как между двух огней.
— Да, пытаюсь лавировать. У осетин главная претензия: почему платно, здесь же мои предки. Стоят пять человек перед тобой и еще десять за тобой. Ты говоришь, что ты местный, я тебя пропускаю, а у других возникает вопрос. У них такой же паспорт Российской Федерации. Получается, что я делаю скидку по национальному признаку, а это дискриминация. Жителей села Даргавс я, конечно, запускаю без платы, иначе они меня просто на вилы поднимут. Они тут всю жизнь живут, а я тут три года работаю, — смеется заведующий.
— Вы здесь как между двух огней.
— Да, пытаюсь лавировать. У осетин главная претензия: почему платно, здесь же мои предки. Стоят пять человек перед тобой и еще десять за тобой. Ты говоришь, что ты местный, я тебя пропускаю, а у других возникает вопрос. У них такой же паспорт Российской Федерации. Получается, что я делаю скидку по национальному признаку, а это дискриминация. Жителей села Даргавс я, конечно, запускаю без платы, иначе они меня просто на вилы поднимут. Они тут всю жизнь живут, а я тут три года работаю, — смеется заведующий.
Разбросанные по холму склепы остаются за спиной. Мы спускаемся обратно, к выходу. Заведующий, прежде казавшийся холодным и даже немного резким человеком, задает неожиданный для нашей довольно официальной беседы вопрос:
— Чаю не хотите? Нам как раз бывший заведующий облепихи привез, — говорит Борис Черменович, вдруг сбрасывая с себя образ представителя Национального музея.
— Чаю не хотите? Нам как раз бывший заведующий облепихи привез, — говорит Борис Черменович, вдруг сбрасывая с себя образ представителя Национального музея.
В кассе-сторожке на стенах развешены карты и благодарственные письма. Фото: Арина Коростелева
Мы проходим в маленькую комнату охранника, она же выполняет роль кассы и кабинета заведующего. Рядом стоит стол и два кресла, на одном из которых сидит грузный охранник, он же — кассир. По виду совсем не осетин, он встречает Бориса Черменовича короткой фразой на осетинском. Я усаживаюсь в соседнее кресло, пока заведующий ставит чайник.
— Разумеется, был, но не описан.
— Я читала, что это связано с зороастрийской религией, где нельзя предавать тело земле и нельзя сжигать..
— У тех, кто приносил сюда тела своих родственников и близких, был какой-то специальный похоронный обряд?
— Разумеется, был, но не описан.
— Я читала, что это связано с зороастрийской религией, где нельзя предавать тело земле и нельзя сжигать..
— Вряд ли они думали так глубоко. Но у них не возникло внутреннего конфликта, когда они перешли на склеповое захоронение, так как были какие-то зачатки первичной религии. Перейти от одного обряда к другому — это катастрофа для позднего Средневековья, из-за этого война могла начаться. А тут спокойно перешли. Зороастризм же принесли скифы, сарматы, максимум аланы. А осетины (потомки аланов) 15 века, которые подверглись геноциду со стороны Тамерлана, уже про это ничего не знали. Отложился только принцип, что тело не должно соприкасаться с землей.
Современные осетины все еще соблюдают принцип. Хоронят уже на кладбище, но могила обкладывается бетонными плитами, и только потом насыпается могильный холм.
— Сейчас происходит подъем традиционной религии. И форма у нее довольно специфическая, со всем уважением. Есть ли связь с зороастризмом?
— Я атеист, вы меня не оскорбите. В традиционной религии прослеживается непонятное божество. Обычно есть пантеон, где все по полочкам. Бог, заместители, святые и угодники. А тут есть такое понятие как «артхуро», которое сложилось из двух слов: арт как «огонь», а «хур» — это солнце. Это божество солнечного огня могло быть взято только из зороастризма, они были поклонниками огня. Далее аланы приняли христианство. Разобрать сегодня, где что почти невозможно, это слоеный пирог. Когда осетин крестили, устанавливался налог на местные святилища. Что делали местные? Ставили туда либо крест, либо икону. Грубо говоря, налоговый вычет.
Современные осетины все еще соблюдают принцип. Хоронят уже на кладбище, но могила обкладывается бетонными плитами, и только потом насыпается могильный холм.
— Сейчас происходит подъем традиционной религии. И форма у нее довольно специфическая, со всем уважением. Есть ли связь с зороастризмом?
— Я атеист, вы меня не оскорбите. В традиционной религии прослеживается непонятное божество. Обычно есть пантеон, где все по полочкам. Бог, заместители, святые и угодники. А тут есть такое понятие как «артхуро», которое сложилось из двух слов: арт как «огонь», а «хур» — это солнце. Это божество солнечного огня могло быть взято только из зороастризма, они были поклонниками огня. Далее аланы приняли христианство. Разобрать сегодня, где что почти невозможно, это слоеный пирог. Когда осетин крестили, устанавливался налог на местные святилища. Что делали местные? Ставили туда либо крест, либо икону. Грубо говоря, налоговый вычет.
Если взять современного осетина, ему ничего не стоит пойти на святилище, помолиться над тремя пирогами, потом пойти в церковь, перекреститься, поставить свечку, и никакого внутреннего конфликта у него это не вызывает.
Заведующий замолкает. Закипел чайник. По маленькой комнате распространился сладкий и терпкий запах облепихи.
— Вы не хотите вина? Грузинское, — предложил заведующий, доставая литровую бутылку из пакета. Отказаться было бы неприлично.
В окошко кассы заглядывает девушка. Она принесла деньги. Все говорят по-осетински.
— А у вас история с финансированием на местном уровне или на федеральном? — продолжаю я.
Мой вопрос символично перебивает охранник, обращаясь к девушке в окне:
— Можешь 10 рублей дать?
— Финансирование у нас бюджетное, конечно, — говорит заведующий, наливая вино в бумажный стаканчик.
— Вы хотели здесь работать до того, как это случилось?
— Нет, не хотел, — смеется Борис Черменович. — После того, как я закончил исторический факультет, я был в душевных терзаниях. Чем заниматься? Но, так как в регионах заниматься особо нечем, а деньги зарабатывать надо, я метался от профессии охранника до продавца-консультанта, а в последний год был водителем на хлебовозке. Тут мне звонит мой старый-старый друг, который неожиданно стал директором Национального музея:
— Нужны хорошие умные надежные ребята.
— Без проблем. Зарплата?
— Ну, МРОТ, 12500.
— Нет, извини.
— В итоге он меня просто уболтал. Я пришел работать в Национальный музей научным сотрудником, за МРОТ, проработал где-то год. Потом попал сюда, понял, что это мое.
— А сколько сейчас зарплата?
— Я получаю около 20 тысяч. Мой основной доход — это туристы. Да, здесь я провожу экскурсии в казну музея, но люди-то хотят экскурсию по другим ущельям, по республике. У нас, на самом деле, квалифицированных экскурсоводов раз-два и обчелся. Каждый называет себя экскурсоводом, кто два раза был в горах и имеет какой-то внедорожник.
— А все тут сидят на МРОТе? Или кто-то может зарабатывать больше, не занимаясь при этом какими-то другими вещами?
— В зависимости от стажа и выслуги лет можно больше МРОТа. Но больше 25 тысяч невозможно, если ты не заместитель генерального директора или не сам генеральный, — посмеивается заведующий.
— Ну а что делать? Невозможно закрыть, так как каждый музей чему-то да посвящен, — наконец разговаривается охранник, сидящий до этого молча.
Почти все музеи в республике — это филиалы Национального музея. Исключение — музей живописи имени Махарбека Туганова и музей МВД. Это объединение началось еще в СССР, когда музей еще назывался краеведческим.
— Маленький музей ни тогда, ни сейчас выжить не может. Наш музей в Ардоне, музей в Гигаре — это места, которые пропускают, ну может, 20 человек в год. Они не то что свое существование не окупают, они даже за электричество не могут оплатить. Поэтому это собрано таким образом. Музей, который уже есть, по закону нельзя закрыть. Даже республика не может закрыть, даже филиал, если он в ведении Национального музея. Только с разрешения Министерства культуры РФ какое-то подразделение может быть закрыто с большим количеством «но».
— Вы не хотите вина? Грузинское, — предложил заведующий, доставая литровую бутылку из пакета. Отказаться было бы неприлично.
В окошко кассы заглядывает девушка. Она принесла деньги. Все говорят по-осетински.
— А у вас история с финансированием на местном уровне или на федеральном? — продолжаю я.
Мой вопрос символично перебивает охранник, обращаясь к девушке в окне:
— Можешь 10 рублей дать?
— Финансирование у нас бюджетное, конечно, — говорит заведующий, наливая вино в бумажный стаканчик.
— Вы хотели здесь работать до того, как это случилось?
— Нет, не хотел, — смеется Борис Черменович. — После того, как я закончил исторический факультет, я был в душевных терзаниях. Чем заниматься? Но, так как в регионах заниматься особо нечем, а деньги зарабатывать надо, я метался от профессии охранника до продавца-консультанта, а в последний год был водителем на хлебовозке. Тут мне звонит мой старый-старый друг, который неожиданно стал директором Национального музея:
— Нужны хорошие умные надежные ребята.
— Без проблем. Зарплата?
— Ну, МРОТ, 12500.
— Нет, извини.
— В итоге он меня просто уболтал. Я пришел работать в Национальный музей научным сотрудником, за МРОТ, проработал где-то год. Потом попал сюда, понял, что это мое.
— А сколько сейчас зарплата?
— Я получаю около 20 тысяч. Мой основной доход — это туристы. Да, здесь я провожу экскурсии в казну музея, но люди-то хотят экскурсию по другим ущельям, по республике. У нас, на самом деле, квалифицированных экскурсоводов раз-два и обчелся. Каждый называет себя экскурсоводом, кто два раза был в горах и имеет какой-то внедорожник.
— А все тут сидят на МРОТе? Или кто-то может зарабатывать больше, не занимаясь при этом какими-то другими вещами?
— В зависимости от стажа и выслуги лет можно больше МРОТа. Но больше 25 тысяч невозможно, если ты не заместитель генерального директора или не сам генеральный, — посмеивается заведующий.
— Ну а что делать? Невозможно закрыть, так как каждый музей чему-то да посвящен, — наконец разговаривается охранник, сидящий до этого молча.
Почти все музеи в республике — это филиалы Национального музея. Исключение — музей живописи имени Махарбека Туганова и музей МВД. Это объединение началось еще в СССР, когда музей еще назывался краеведческим.
— Маленький музей ни тогда, ни сейчас выжить не может. Наш музей в Ардоне, музей в Гигаре — это места, которые пропускают, ну может, 20 человек в год. Они не то что свое существование не окупают, они даже за электричество не могут оплатить. Поэтому это собрано таким образом. Музей, который уже есть, по закону нельзя закрыть. Даже республика не может закрыть, даже филиал, если он в ведении Национального музея. Только с разрешения Министерства культуры РФ какое-то подразделение может быть закрыто с большим количеством «но».
Фото: Елизавета Тюлюбаева
В окне кассы-сторожки появляются фигуры выходящих из ворот ребят. Я выхожу из маленькой комнаты со стаканами облепихового чая и грузинского вина. Пора ехать дальше, чтобы успеть до заката.
Материал подготовлен в Мастерской сетевого издания "Репортёр" на Факультете креативных индустрий НИУ ВШЭ
Комментарии:
Вы должны Войти или Зарегистрироваться чтобы оставлять комментарии...