За Россию: жить или умирать?

История первая. Наталья. Саратов

«Ну, с чего начать. Мы встретили друг друга, будучи уже взрослыми, осознанными людьми. Сразу поняли – это оно. И что мы хотим в этой жизни быть вместе. Мне 39, ему 42, у обоих за спиной браки, дети. Его сыну 16, у меня двое сын 20 и дочь 13 лет. Война была его профессией, он был воином до мозга костей. Прошел Чечню, потом была Африка, Сирия. Про Чечню он рассказывал мало. А вот из Африки даже фотографии есть… у них там вместо собачки в части маленькая обезьянка была.

Когда началась СВО, он решил, что отсиживаться дома нельзя. В новостях, повсюду, показывали Донбасс, обстрелы, бомбежки, людей в подвалах. Он так сказал: если время военное, мужик дома отсиживаться не должен, мужик должен защищать свою страну, а не прятаться за женскими юбками. Смеялся над теми, кто бежал от мобилизации. От кого защищать страну? Это вопрос сложный… Да, на Россию никто не нападал, но на Донбассе же жили наши люди, которых нацисты обстреливали и убивали. Вы знаете, часть моего детства прошла на Украине – папа военный, и с 89 по 98-ой мы жили в Сумской области. Мы одна большая семья тогда были - русские, украинцы. А сейчас, когда открываю одну известную запрещенную соцсеть – вижу своих бывших одноклассниц, с которыми мы на Украине выросли, – как они проклятия в адрес России пишут, топчут наш флаг, я не могу поверить...

Я отвлеклась... В первый раз на фронт он поехал на три месяца, с июля по октябрь 2022. Вернулся оттуда какой-то потрясенный… Говорит: я немало и в Чечне, и в Сирии, и в Африке повидал, но такой жестокой войны еще не видывал… Чтоб вот так… разорванные дети… чтоб руки-ноги их по отдельности разбросаны … Нет, такого нигде не было…

Когда он решил ехать еще раз, я настояла на том, чтобы подписал контракт с Миноборны. Мне так было спокойнее, я думала, что государство — это надежнее. Своих не бросаем и вот это все. В феврале 2023 он подписал контракт, уехал в учебку в Новороссийск, а в июле их отправили «за ленточку» (на сленге военных – на территорию Украины – Авт.). С 7 по 8 августа в Работино (село в Запорожской области, где в настоящий момент происходят тяжелейшие бои. – Авт.) ВСУ накрыло их обстрелом из кассетных бомб. Я рассказывать много не могу, что там было, но там был страх и ужас. Спастись, у тех, кто бы на передовой, шансов не было…. Мне позвонили из части и сказали: он погиб, но тела остались в Работино. Нашим пришлось отступить, и та территория, где остались тела наших солдат, находится под контролем ВСУ или заминирована, поэтому забрать их оттуда нет возможности. Сын его каждый день звонит мне и спрашивает: «Тетя Наташа, мы же папу найдем?». Говорю, что найду его, чего бы мне то ни стоило.

Чтобы в отсутствии тела признать его погибшим, нужно ждать полгода, через суд добиться признания его пропавшим без вести, а потом еще три месяца ждать – чтобы суд признал его погибшим. Началась осень, потом зима. Не знаю, что там после зимы и снега можно будет идентифицировать…, будут ли искать наших парней? Или они так навсегда и останутся в этой запорожской степи…

14 сентября 2023 – почти случайно я оказываюсь в Домжуре на Никитском бульваре. С февраля 2022, переживая шок, являясь свидетелем невиданной волны новой русской эмиграции, – бегства от войны, от участия в ней, - обучалась, как и многие, языку молчания, смирения. Великая русская традиция. И вдруг оказываюсь в самом сердце этой войны, на телемосте Москва – Россия с матерями, женами, дочерьми, сестрами батальона добровольцев батальона «Сокол» Минобороны России. Женское лицо этой войны, скромно названной СВО. Будущие вдовы и сироты, которых вы никогда не увидите в теленовостях. О потерях, состоянии фронта и трагедиях говорить нельзя – они невыгодно оттеняют сводки Конашенкова.

После трагичной истории Пригожина и его Вагнера, Минобороны пытается создать похожий аналог - образцово-показательного боевого подразделения с созданием женского коммьюнити. Пишут о погибших, помогают семьям их искать и стараются поддержать женщин в их скором неизбежном. Один из последних пригожинских проектов, который он не успел осуществить – создание телеграмм-канала «Вдовы России», контроль над новой социальной группой, которая могла бы стать аналогом «Комитета солдатских матерей России» и катализатором завершения СВО (но вряд ли станет).

Московская часть присутствующих лично - вдов пока нет. Москва только начинает, зато Россия принимает цинковые гробы уже давно.

Я внимательно вглядываюсь в эти женские лица. Я хочу понять – кто они, что двигало ими, когда они добровольно собирали своих мужчин на «специальную военную операцию», покупая им экипировку, провизию, ботинки и тепловизоры, понимая, что шансов, что они вернутся живыми или не калеками, крайне мало. Слушаю, потом звоню, пишу, – их ответы прилетают из Саратова, Саранска, Иркутска, Братска, Омска, юга России – и постепенно рождается большая история моей страны эпохи СВО.

Меня завораживает и погружает буквально в гипнотическое состояние то, с каким фатализмом русский человек смиренно принимает свою долю, как в смерти видит единственной смысл своей горькой жизни и единственно возможный способ выхода из окружающей безысходности.

Как отец идет добровольцем на фронт того, что стыдливо боятся назвать войной, только чтобы умереть рядом с сыном или постараться погибнуть вместо него. Как отец двоих детей идет воевать, чтобы «заработать нашим детям на достойную жизнь» и «если погибну, ты сильная, ты сама справишься, похоронные потрать на детей». Как «ну, умру, а если повезет, заработаю миллион рублей и поставлю новые зубы» (чтобы заработать на них, нужно воевать полгода, во рту молодого еще мужика всего 6 зубов, разрушенных жуткой экологией в промышленном металлургическом центре Сибири; содержание фтора в воздухе превышает норму в 45 раз). Как «чем дольше продержусь до того, как погибнуть, тем больше смогу помочь семье».

Как на свои покупают себе форму, обувь, аптечку, сухпайки, билеты и едут за тысячи километров, идут пешком - навстречу собственной погибели. Чаще всего эти истории заканчиваются крайне быстро – первый бой, первый месяц. Если тело можно было забрать с поля боя, семье, можно сказать повезло – она достаточно быстро получает посмертные ордена на убитого, разовые «похоронные», погашение кредитов и ипотек, целый пакет льгот – та циничная цена, за которое покупается их будущее молчание, которое не выплескивается дальше закрытых чатов телеграмм-каналов.

А вот если тело осталось на украинской территории или просто не ищется, начинается эпопея с судами, ожиданиями длиной почти в год. Остаются сироты, которых надо на что-то поднимать, и которые спрашивают, где папа. От папы остается лишь фотография, возле которой стоит свечка с иконкой, и ломоть черного хлеба на стакане с водкой – память погибшему русскому воину, пошедшему «воевать с фашистами» на чужую украинскую землю.

Это все – наша Россия, ее лица, как есть, без прикрас, горькие, страшные, пронзительные, и эти истории нам все равно придется узнать – возможно, позже, потом, но - неизбежно. Когда придет время осмыслить все случившееся с нами и подвести итоги.

История вторая. Ирина. Иркутская область

«В общем, когда все началось, наш завод, как и другие, должен был поставить на фронт необходимое количество солдат. Брали, конечно, в первую очередь, молодых, тех, кто был годен для воинской службы. Очень быстро обратно пошли цинковые гробы. У 25-30 летних семьи, дети совсем маленькие - все остались сиротами. Столько горя… Брату было на тот момент 46 – давно в разводе, дочери 19. И он говорит нам: чем заберут молодого с детьми малыми, лучше я пойду вместо него. Им все равно кого забирать, им нужно норму выполнить. Я-то свое пожил, смысл в моей жизни какой? А хотя б одного отца для детей сохраню.

В военкомате его не брали, по возрасту не подходил, но в список внесли, потому что очень уж настойчив он был. Время проходит, ему говорят: список желающих большой, до вас очередь не дойдет. Своего добился, его записали, выдали ему рюкзак с необходимым, сказали – сиди-жди, позвоним… И тут представьте – его дом грабят ровно в тот момент, когда надо было ехать, и вор, среди прочего, утаскивает этот рюкзак… И он не поехал…Думаете, передумал? Стал искать другие возможности. Остановить его было нереально. Друзья его, - у нас из Братска и Иркутска очень много парней уехали воевать, – посоветовали ему в «Сокол» записаться. Он все узнал, получил расчет на работе - и поехал. Мы ему аптечку собрали – это, сказали, самим покупать нужно. Ботинки купили на свои… От Москвы добирался до Новороссийска поездом, тоже на свои. Потом от вокзала пешком сам дошел, с картой в руках…

28 апреля подписал контракт с Минобороны, три месяца ровно учился в учебке, и 28 июля уехал туда… Мы его отговаривали, конечно, но он одно повторял – пацанов забирают, дети сиротами останутся, я-то уже пожил свое… Если землю кормить – лучше мне… 25 лет проработал на Бразе (Братский аллюминиевый завод – Авт.), в 45 уже ушел на пенсию. Свои 47-летие в июле в Новороссийске отмечал … Он в начале вообще хотел в штурмовики записаться, мы на дыбы встали – не смей. У него же никакой военной подготовки не было, армия в 18 лет и все. Штурмовики – это смертники. Еле отговорили. Но он все равно не согласился на штабную специальность, записался в минометчики. Когда они в учебке три месяца в лесу сидели, настроение у них там было бодрое. Сейчас, когда звонят, на них лица нет. С каждым днем все мрачнее. Если смеется – смех этот какой-то истерический. Одно дело, понимаете, играть в танчики, а другое – увидеть все своими глазами.

Горе рядом ходит… У его друга с завода сына забирали на Украину, и тогда он записался добровольцем, – и поехал туда, чтобы быть рядом с ним. Отцу 47, сыну 25. С 8 по 9 августа, как вы знаете, много ребят погибло при контрнаступлении ВСУ в Работино. Там использовались кассетные боеприпасы, наших только из Братска за одну ночь несколько человек погибло. И вот этот сын 25-летний погиб, а отец - выжил. А ведь поехал туда, надеясь его уберечь. Но как можно от хаймарсов кого-то уберечь? Один прилет – и ничего ни от кого не остается. Как он теперь будет жить – непонятно…

Вы про деньги спрашиваете. Нет, для него это точно не было мотивацией. Он неплохо зарабатывал, жил один. Про деньги он вообще ничего не спрашивал, когда контракт подписывал – потом мы узнали, что за первые три месяца в учебке им причиталось по контракту всего 35 тысяч в месяц, - узнали это мы, потому что все карточки он оставил нам. Нормальные деньги только за этот месяц пришли. Но не все даже до конца этого первого месяца дожили. И многие не доживут до второго или третьего.

Он в госпитале был – рядом с ним лежал парень 25-лет, ему оторвало ногу (последствия кассетных боеприпасов, используемых ВСУ – Авт.). Говорит, протез поставят и снова пойдет воевать.

С его первой нормальной зарплаты, что мы получили в сентябре, погасили его кредит. Нет, ничего такого он не покупал – он жил в частном секторе, в доме не было отопления (Братск – Иркутская область, Западная Сибирь, климат резко-континентальный, температура зимой достигает -35 градусов; продолжительность зимы 180-200 дней – Авт.). Русской печью раньше дом отапливался. Газ провел? Нет, что вы, газа у нас здесь нет. Электрокотел поставил и батареи провел. Котел нагревается электричеством, а поддерживается дровами, если вдруг электричество отключили, ну или для экономии. В 200 с лишним тысяч это ему обошлось. Провел он отопление незадолго до того, как уехать. Его завод его же и кредитовал, и, если бы он не уволился, кредит автоматически бы погашался из его зарплаты. А так как его нет, погасили мы. Вот и все.»

Москва, Дом журналистов. Бабушка с внучкой из подмосковной Гжели: проводила на Украину двоих сыновей, один отслужил контракт и вернулся живой, второй сейчас там. Она верит в то, что первый вернулся живым потому, что ей удалось его «отмолить». То есть если каждый день и каждую ночь молиться, русский Бог смилостивится и даст ее сыну защиту от пуль и хаймарсов. Настрой боевой: мой сын герой, защищает Родину, если бы не он и не такие, как он, фашисты были бы уже в Москве. Уточняющие вопросы никто из присутствующих журналистов не задает, все опускают глаза.

Ее внучка, дочь второго сына, который сейчас на горячем участке фронта, с красивым печальным лицо Мадонны, по которому катятся хрустальные слезы. Со смесью гордости и обиды говорит о том, что отец таков, что никому никогда не давал в обиду свою семью, и сейчас тоже никому не даст, и «чтобы мы жили здесь мирно и сидели сейчас в кафе, которые в Москве заполнены так, словно никакой войны и нет, он и бьет фашистов»; но в школе на нее смотрят странно и сторонятся.

Другая молодая женщина пришла со своим 6-летним сыном. Он просит микрофон и радостно сообщает всем, что папка, уходя на войну, купил военную форму и ему. Часть присутствующих аплодирует: будущий герой растет на смену папе! Рядом с мальчиком сидят две похожих друг на друга блондинки, – оказывается, мать и 20-летняя дочь. Я не могу понять, почему они беспрерывно плачут, и утешают друг друга, - ведь их отец и муж жив.

Спустя всего 4 дня вижу их фамилию в сводках: «Сергей Михайлович Командриков трагически погиб 18 сентября 2023 года под селом Вербовое Запорожской области и награжден орденом Мужества посмертно. Наши соболезнования вдове и дочери».

Как быстро.

История третья. Людмила. Место жительства не называет

Я разговариваю с Людмилой, у которой на пятерых детей - двое сыновей. И оба ушли добровольцами. В ее голосе звучат стальные нотки – сколько денег было вложено в экипировку сыновей в надежде, что это их защитит (большая сумма, сильно больше 100 тысяч рублей), что сыновья были настоящими патриотами, и когда президент призвал на защиту интересов страны, они сделали шаг вперед. Один из них погиб, тело осталось на украинской территории, похоронить некого. Второй в госпитале, но оправившись, снова поедет на фронт. Потому, говорит, что подписал контракт с Минобороны – а там прописано «до конца СВО». Считает, что закончится она не скоро. Смерть сына ее, конечно, расстроила, но более всего – то, что нет тела, чтобы по христианским законам предать его земле. А «без этого он не попадет в рай для воинов».

У нее много претензий к командованию, но об этом тоже нельзя писать, просто, говорит она, «получается страшная мясорубка», а не как в кино.

- Вы знаете, я не националистка, но просто подумайте вот над чем. Вот умирают наши русские мужики на украинской земле. Тех матерей мне тоже жалко – у них тоже сыновей хватают, мобилизуют, и они гибнут. Никто не знает, сколько это война продлится. И сколько русских мужиков поляжет там. А вместо убитых и уехавших останутся таджики, киргизы и узбеки. Они, пока наши воюют, здесь получают паспорта, работают, квартиры покупают. Пройдет сколько-то лет, и вот так и будет выглядеть Россия, у нее будет их лицо.

А потом я слышу: «Еще немного подожду, и поеду в Ростов сына искать. Все тела и останки свозят туда, даже если по лицу не опознать, по татуировке, по ногтям, по чему угодно узнаю» - и опрокидываюсь в прошлое.

2001, Ростов-на-Дону, мне 20 лет, сижу в скромной квартире на окраине города и записываю интервью с матерью пропавшего на чеченской войне 18-летнего мальчика Алеши. Его мать исходила Чечню вдоль и поперек, была знакома с Шамилем Басаевым, до которого дошла в поисках сына. Вернулась из Чечни седой, но сына так и не нашла. Шли годы, а она верила, что он где-то в плену, и однажды в дверь раздастся стук, и Алеша вернется домой.

Помню полковника Владимира Щербакова, порядочного русского мужика, возглавлявшего 124-ую судмедлабораторию – символ двух чеченских войн. Много лет под Ростовом стоял железнодорожный состав вагонов-рефрижератов с почти неопознаваемыми останками российских пацанов, выполнявших «конституционный долг» в Чеченской республике, которых буквально по косточкам и «фрагментам биоматериала» в течение десятка лет идентифицировали лучшие эксперты России.

«Безымянные солдаты. Поезд потерянных детей» - так называлась архивная статья Коммерсанта от 1997 года о 124-ой.

В апреле 2002 лабораторию начали сливать – тема чеченской войны сильно мозолила глаза. Поезд куда-то делся. Я делала интервью с Щербаковым на эту тему, и слышу – как сейчас - его пророческие слова: «Война не окончена, пока не похоронен последний ее солдат».

Мы не похоронили всех, кто выполнял «конституционный долг» на предыдущих войнах. Мы не вернули им их имена, и потому снова заходим на этот круг.

«Поеду в Ростов искать сына» - я только успела вырасти, а моя страна опять ищет своих детей в моргах Ростова-на-Дону или их кости на чужбине, получает цинковые гробы или уведомления «пропал без вести»

В 2012 я делала большое интервью с сыном покойного генерала Дудаева, первого президента Ичкерии, который вместе с Ельциным и тогдашним министром обороны России Грачевым не смог ни о чем договориться, хотя готов был на вариант автономии по типу Татарстана, - и началась Первая чеченская. За ней последовала Вторая, которая закончилась Рамзаном Кадыровым. Я помню комментарий к статье на сайте, оставленный кем-то: «Что русский человек не возьмется делать – получается автомат Калашникова».

Сколько лет мои соотечественники в патриотическом угаре цепляли на машины георгиевские ленточки и клеили наклейки «Можем повторить».

Повторили. И повторяем – снова и снова. Кто разорвет этот зачарованный, заколдованный круг?

Потери СССР в Великой отечественной – по разным данным, от 26 до 42 млн человек. В Афганистане – около 15 тысяч человек. В Чечне – более 11 тысяч (неизвестно, включены ли в них те самые «пропавшие без вести»).

Сколько наших людей поляжет в украинской земле – подсчитают и подведут итоги историки, но уже сегодня понятно, что эти цифры могут оказаться сильно больше Афганистана и двух чеченских вместе взятых.

Долг интернациональный, долг конституционный, специальная военная операция, – а смысл один.

Мы умеем умирать за Россию, мы не умеем за Россию жить.

Мои раздумья прерывает дилиньканье телефона. Сообщение от сестры одного из моих героев: «Он говорит, что они шли туда патриотами. Пишет, что все оказалось не так, как они представляли, что все обман».

«Что случилось?» —спрашиваю я.

«Говорит, что через два дня их кинут за километр от их точки, в чистом поле, одних. Минометчики – прямая цель для наводчиков ракет. Пишет, что жить ему осталось два дня.

Я прошу спросить у него, что видит он сейчас вокруг себя. Приходит ответ. Возможно, это последние дни его жизни. Я хочу дать ему слово.

«Кругом яблони и груши. Вся земля ими усыпана – собирать некому. Небо голубое, чистое, ни облака.

«Вчера зашли в сельпо, продавщица, глядя прямо в лицо, пожелала мне смерти».

«Приблудился маленький черный котенок, взял его к себе. Живая душа рядом».

«Увидел гусей, остановился, засмотрелся на них – женщина, что вывела их пастись, увидела меня и стала кричать ужасные проклятия».

Глядя в бездонное голубое небо, думает он о том, что как же это странно – он приехал искать и убивать фашистов, а нашел пустые беленые домики с синими ставнями, точно такие же, как его собственный дом в далекой сибирской тайге.

Не верят боевые товарищи, что на окраине угрюмого депрессивного города с металлургическим заводом и серыми панельными многоэтажками, может стоять белоснежная украинская хата с такими же точно ставнями. И он показывает им присланную сестрой фотографию как доказательство.

Много лет назад его бабушка приехала из Украины в Сибирь, вышла замуж, родила детей, и построили они с мужем дом – точь как тот, в котором она росла. Окруженный частоколом сосновых мачт, он напоминал ей о золотых подсолнуховых полях, соломенных крышах, расписных ставнях ее напевной родины.

Она умирает, в доме живет сначала ее сын, потом внук. И вот он возвращается сюда, на Украину, где видит женщин, похожих на его бабушку, - сильных, волевых, не боящихся ничего; женщин, которые отказались убегать и спасаться.

Готовые умереть в своих беленых домах, присыпанных от воронок бомб землей, они кричат ему вслед проклятия.

Могучая Запорожская Сечь встает у него на пути - ожесточенная, свирепая, грозная, вставшая, как и столетия назад, на свою защиту. Многим суждено будет остаться в ней навсегда.