Репортажи
Господь в сто раз круче героина
Как работают медицина и вера при спасении зависимых
14.09.2021
- Публикатор: Группа редакторов издания (Сетевое_издание_Репортёр)
- Текст: Марина Ахмедова
- Фото: Марина Ахмедова
Врач-нарколог и благотворитель Андрей Якунин более 20 лет занимается проблемами зависимых людей. Он руководит Центром развития социальных проектов Тюменской области «Милосердие», в котором врачебная практика сочетается с религиозной и благотворительной и на перекрестье этих практик порой случаются очень непростые чудеса.
Зарплата для себя
Андрей Якунин подъезжает к кофейне без пяти минут полночь. Кофейня закроется через пятнадцать минут, в ней уже приглушили освещение, и на массивных кожаных диванах мерцают блики ночников. Андрей только что из Курганской области, там находился временно закрытый реабилитационный центр для зависимых, и сегодня один из них — выгнанноый женой из дома на улицу, где он прожил без малого год — вернулся домой. Он, кажется, избавился от зависимости, проведя в центре тоже с год, и жена его забрала.
— Так ведь и жена увидела второй шанс для своего семейного счастья, — говорит Андрей, сидя в темной глубине кресла. — Что в этом плохого?
Центр находился в почти вымершей деревне, кругом нее — лес, транспорт туда не ходит. Названия той деревни никто не знает, Андрей держит его в секрете. Центр назывался «Андреевская слобода». Здесь зависимые получают психологическую помощь, молятся и работают — по хозяйству. Скоро тут появится ферма, и центр снова будет работать. И есть надежда на то, что избавившиеся от зависимости мужчины останутся тут навсегда, будут вести свое хозяйство, и деревня возродится.
— А у нас чудо было, — говорит Андрей. — Ну как чудо… Я же зарплату себе отменил. Да, не буду теперь зарплату получать. Но мысль была: «Восемь детей у меня, год назад младший родился. Потяну ли?». Ну а как по-другому? Сам хожу с протянутой рукой, говорю, что у центра («Милосердие») долги. Возникают разговоры: «У всех просишь, а себе зарплату платишь!».
— На что же вы будете жить? — спрашиваю из полутьмы я.
Андрей Якунин подъезжает к кофейне без пяти минут полночь. Кофейня закроется через пятнадцать минут, в ней уже приглушили освещение, и на массивных кожаных диванах мерцают блики ночников. Андрей только что из Курганской области, там находился временно закрытый реабилитационный центр для зависимых, и сегодня один из них — выгнанноый женой из дома на улицу, где он прожил без малого год — вернулся домой. Он, кажется, избавился от зависимости, проведя в центре тоже с год, и жена его забрала.
— Так ведь и жена увидела второй шанс для своего семейного счастья, — говорит Андрей, сидя в темной глубине кресла. — Что в этом плохого?
Центр находился в почти вымершей деревне, кругом нее — лес, транспорт туда не ходит. Названия той деревни никто не знает, Андрей держит его в секрете. Центр назывался «Андреевская слобода». Здесь зависимые получают психологическую помощь, молятся и работают — по хозяйству. Скоро тут появится ферма, и центр снова будет работать. И есть надежда на то, что избавившиеся от зависимости мужчины останутся тут навсегда, будут вести свое хозяйство, и деревня возродится.
— А у нас чудо было, — говорит Андрей. — Ну как чудо… Я же зарплату себе отменил. Да, не буду теперь зарплату получать. Но мысль была: «Восемь детей у меня, год назад младший родился. Потяну ли?». Ну а как по-другому? Сам хожу с протянутой рукой, говорю, что у центра («Милосердие») долги. Возникают разговоры: «У всех просишь, а себе зарплату платишь!».
— На что же вы будете жить? — спрашиваю из полутьмы я.
Андрей Якунин, врач, благотворитель и христианин
— Я — врач, психиатр-нарколог. Мы уже начинаем развивать платные услуги. Хороших врачей народ прокормит, а плохие никому не нужны. Да, я пошел ва-банк, я отменил себе зарплату, не зная, что случится. Приходит к нам бабушка и говорит: «Хочу пожертвовать на центр». Мы согласились, а она сто тысяч достает. Чудо. Оно пошло в счет уплаты долга центра. А мне неожиданно пришел налоговый вычет — сто пятьдесят тысяч. И я понял, что два месяца с семьей смогу на них прожить. Теперь придут к нам люди, посмотрят и увидят, что я на себя не трачу тех денег, которые на центр приходят. У меня зарплата — минималка. Я на себе сэкономил, и еще какую-то часть долга смогу покрыть.
Утром в пять Якунин снова уезжает под Курган, чтобы на следующий день успеть вернуться.
Утром в пять Якунин снова уезжает под Курган, чтобы на следующий день успеть вернуться.
...количество официальных мест, оказывающих помощь бездомным — около шестидесяти трех тысяч по всей стране. Люди, которые ими занимаются, говорят, что бездомных — от ста тысяч до пяти-шести миллионов
Off
Во дворе «Милосердия» растет густо обсыпанная рябина. За большим деревянным столом греются на солнце обитатели центра.
— А все равно, когда на цветы смотришь… — Якунин не заканчивает мысль. Он смотрит на алую розу, растущую в тени рябины. — Когда они смотрят на цветы, то попадают как будто в другую ситуацию и начинают жизнь другими глазами видеть. Но я в этой ситуации, наверное, больше как идеалист выступаю. Идеализирую, что люди могут меняться. Но если мы не будем надеяться на это, то тогда мы вообще такими людьми не будем заниматься.
По статистике 2019 года, количество официальных мест, оказывающих помощь бездомным — около шестидесяти трех тысяч по всей стране. Но точной статистики о количестве бездомных в стране нет. Люди, которые ими занимаются, говорят, что бездомных — от ста тысяч до пяти-шести миллионов. Типичный социальный портрет бездомного — зависимый от алкоголя, страдающий деменцией или психическим расстройством, отсидевший, в том числе за тяжкие преступления.
Якунин уходит ко входу в центру. Навстречу ему в инвалидной коляске выезжает живой лысый скелет. Судя по глазам и розовым джинсам, в которых едва угадывается плоть, можно сделать вывод — это женщина. На ее футболке большими буквами написано — «Off».
— Андрей Александрович, — тихо говорит она, — скажите, чтобы мне двойную порцию давали.
— Так тебе же двойную дают, — останавливается он. — Вон, смотри, как ты поправилась.
— Двойную дают, но пусть еще доложат, — отзывается она. — А то я нервничаю и худею.
— Скажу, — говорит Якунин. — Тебе надо еще поправляться.
Шепотом, поднимаясь уже по лестнице, он сообщает мне, диагноз этой женщины - заболевание неизлечимо. Показывает мне ее фото в день поступления в центр. Она была в два раза худей. Не могла есть, и все думали, что она скоро умрет. Ее муж тоже тут, у него рак и нет ноги.
— Медицинская помощь этим людям — чисто благотворительный проект, — говорит Якунин. — Государство финансирует предоставление временного приюта, восстановление документов, питание, дезинфекцию. Но из восьмидесяти человек тут у меня двадцать лежачих больных. Сотрудников, которые ухаживают за ними — четверо одновременно, все они работают сутки через трое. Они меняют больным памперсы, перестилают постель, кормят. И, конечно, деньги на все это поступают не из государственного бюджета. Но у государства и нет механизмов помогать нам с этим. У нас же получается как плановая помощь. А она — в поликлинике. Мы не можем ее оказывать. (Бездомный в России не может получить плановую помощь, так как у него нет регистрации и полиса — прим. автора).
На втором этаже, вжимаясь в стену, стоит мужчина. Его круглые глаза под удивленно вздернутыми бровями смеются, а с правой стороны нет куска головы. Он стоит так близко к стене, что кажется, эту часть головы на кремовых обоях просто не дорисовали.
— Привет, — говорит ему Якунин. — Как дела?
— Сладенького бы, — отвечает тот.
— Так вчера же всем раздавали, — говорит Якунин. — Всем давали пироги, арбуз. Ну ты че?
— Пирог-то, конечно, — пожимает тот костлявыми плечами. — Но хочется сладенького. Тортика хочется.
— Ну принесу я тебе торт, — говорит Андрей и уходит по коридору.
Человек идет за ним и повторяет — «Хочется, чтобы было сладко. Сладко. Конфетку — пусть даже карамельку — с чаем хочется».
— А все равно, когда на цветы смотришь… — Якунин не заканчивает мысль. Он смотрит на алую розу, растущую в тени рябины. — Когда они смотрят на цветы, то попадают как будто в другую ситуацию и начинают жизнь другими глазами видеть. Но я в этой ситуации, наверное, больше как идеалист выступаю. Идеализирую, что люди могут меняться. Но если мы не будем надеяться на это, то тогда мы вообще такими людьми не будем заниматься.
По статистике 2019 года, количество официальных мест, оказывающих помощь бездомным — около шестидесяти трех тысяч по всей стране. Но точной статистики о количестве бездомных в стране нет. Люди, которые ими занимаются, говорят, что бездомных — от ста тысяч до пяти-шести миллионов. Типичный социальный портрет бездомного — зависимый от алкоголя, страдающий деменцией или психическим расстройством, отсидевший, в том числе за тяжкие преступления.
Якунин уходит ко входу в центру. Навстречу ему в инвалидной коляске выезжает живой лысый скелет. Судя по глазам и розовым джинсам, в которых едва угадывается плоть, можно сделать вывод — это женщина. На ее футболке большими буквами написано — «Off».
— Андрей Александрович, — тихо говорит она, — скажите, чтобы мне двойную порцию давали.
— Так тебе же двойную дают, — останавливается он. — Вон, смотри, как ты поправилась.
— Двойную дают, но пусть еще доложат, — отзывается она. — А то я нервничаю и худею.
— Скажу, — говорит Якунин. — Тебе надо еще поправляться.
Шепотом, поднимаясь уже по лестнице, он сообщает мне, диагноз этой женщины - заболевание неизлечимо. Показывает мне ее фото в день поступления в центр. Она была в два раза худей. Не могла есть, и все думали, что она скоро умрет. Ее муж тоже тут, у него рак и нет ноги.
— Медицинская помощь этим людям — чисто благотворительный проект, — говорит Якунин. — Государство финансирует предоставление временного приюта, восстановление документов, питание, дезинфекцию. Но из восьмидесяти человек тут у меня двадцать лежачих больных. Сотрудников, которые ухаживают за ними — четверо одновременно, все они работают сутки через трое. Они меняют больным памперсы, перестилают постель, кормят. И, конечно, деньги на все это поступают не из государственного бюджета. Но у государства и нет механизмов помогать нам с этим. У нас же получается как плановая помощь. А она — в поликлинике. Мы не можем ее оказывать. (Бездомный в России не может получить плановую помощь, так как у него нет регистрации и полиса — прим. автора).
На втором этаже, вжимаясь в стену, стоит мужчина. Его круглые глаза под удивленно вздернутыми бровями смеются, а с правой стороны нет куска головы. Он стоит так близко к стене, что кажется, эту часть головы на кремовых обоях просто не дорисовали.
— Привет, — говорит ему Якунин. — Как дела?
— Сладенького бы, — отвечает тот.
— Так вчера же всем раздавали, — говорит Якунин. — Всем давали пироги, арбуз. Ну ты че?
— Пирог-то, конечно, — пожимает тот костлявыми плечами. — Но хочется сладенького. Тортика хочется.
— Ну принесу я тебе торт, — говорит Андрей и уходит по коридору.
Человек идет за ним и повторяет — «Хочется, чтобы было сладко. Сладко. Конфетку — пусть даже карамельку — с чаем хочется».
В первый раз я со второго этажа выпал. Трезвый абсолютно, в том-то и дело! Я стоял рядом с окошком. Вот в окошко отматерил Бога, сознание сразу потерял, очнулся на земле среди кирпичей.
Комната 1
— Добрый день, — Якунин заходит в комнату. — Можно к тебе в гости зайти?
Отложив книгу в цветной обложке, с кровати встает бритый мужчина. Он босой, тапки стоят рядом. Улыбается. Почему-то от улыбки по его длинной тощей шее начинает гулять кадык.
— У меня вот нога, — выставляет он вперед ногу. — Четыре перелома подряд было. Мать умерла, я Бога отматерил, и все. А-а-а, я его за то отматерил, что он единственного любящего и любимого человека у меня забрал.
— Но ты уже понял, что этого не надо больше делать, да? — спрашивает Андрей.
— Ну естественно! Четыре перелома! В первый раз я со второго этажа выпал. Трезвый абсолютно, в том-то и дело! Я стоял рядом с окошком. Вот в окошко отматерил Бога, сознание сразу потерял, очнулся на земле среди кирпичей. Кость торчит из коленки. Но ни боли, ничего. Я сидел, кричал, звал охрану — там предприятие рядом. Охрана прибежала, посмотрела, хотела меня поднять, за ногу уцепить, но кость торчит, кровь идет, че… Посмотрели мне в глаза, развернулись и ушли. И остался я опять один. Через пять минут снова пришли — четыре человека. Сказали — «Жди. Скорую вызвали». Вот и все.
— А второй раз? — спрашиваю я, ведь и рассказывает он мне, а Якунин давно его историю слышал.
— А-а-а, — улыбается мужчина. — Второй раз я вышел из больницы, сразу поскользнулся, упал, второй перелом. Нет, второй раз я его уже не материл.
— А третий?
— В третий раз я просто хотел присесть на лавочку. Костыли разъехались, вот я и присел — перелом бедра.
— А четвертый?
— В четвертый раз я поскользнулся на крыльце и все ступеньки на коленках проехал. Так что Бог меня наказал иде-аль-но.
— Может, все-таки не Бог, а вы сами выпили? — предполагаю я.
— Абсолютно трезвый был. Это частный дом, я снимал там квартиру, и хозяйка видела, как я со ступенек ехал. И врачи подтвердят. Да как я мог быть пьяным, когда я на лекарствах сидел?! А потом я в монастыре два года был под Курганом. В поселке. Как что делал? Богу молился. Грехи замаливал. Извинялся за то, что наехал на него и отматерил. Он мне показал, что так поступать нельзя, и показал мне другой путь — верить и надеяться на лучшее. Идти и не сдаваться, — он садится на кровать. — Вот, фантастику читаю, — он берет с кровати книжку. — А серьезным, Достоевским не хочу голову забивать. Там много негатива. А я в монастыре познал кое-что. Как к другим людям относиться, например. Особенно к женщине. Потому что, если по Библии смотреть, женщина-то в принципе и виновата во всех грехах.
— Эх, ну не порти впечатление от себя, — вздыхает Якунин.
— Так я ж наоборот! К каждой женщине теперь отношусь ласковее. Даже общаюсь с ними. На всякий случай — чтобы на меня от них негатив не пошел. Зачем судьбу искушать?
Отложив книгу в цветной обложке, с кровати встает бритый мужчина. Он босой, тапки стоят рядом. Улыбается. Почему-то от улыбки по его длинной тощей шее начинает гулять кадык.
— У меня вот нога, — выставляет он вперед ногу. — Четыре перелома подряд было. Мать умерла, я Бога отматерил, и все. А-а-а, я его за то отматерил, что он единственного любящего и любимого человека у меня забрал.
— Но ты уже понял, что этого не надо больше делать, да? — спрашивает Андрей.
— Ну естественно! Четыре перелома! В первый раз я со второго этажа выпал. Трезвый абсолютно, в том-то и дело! Я стоял рядом с окошком. Вот в окошко отматерил Бога, сознание сразу потерял, очнулся на земле среди кирпичей. Кость торчит из коленки. Но ни боли, ничего. Я сидел, кричал, звал охрану — там предприятие рядом. Охрана прибежала, посмотрела, хотела меня поднять, за ногу уцепить, но кость торчит, кровь идет, че… Посмотрели мне в глаза, развернулись и ушли. И остался я опять один. Через пять минут снова пришли — четыре человека. Сказали — «Жди. Скорую вызвали». Вот и все.
— А второй раз? — спрашиваю я, ведь и рассказывает он мне, а Якунин давно его историю слышал.
— А-а-а, — улыбается мужчина. — Второй раз я вышел из больницы, сразу поскользнулся, упал, второй перелом. Нет, второй раз я его уже не материл.
— А третий?
— В третий раз я просто хотел присесть на лавочку. Костыли разъехались, вот я и присел — перелом бедра.
— А четвертый?
— В четвертый раз я поскользнулся на крыльце и все ступеньки на коленках проехал. Так что Бог меня наказал иде-аль-но.
— Может, все-таки не Бог, а вы сами выпили? — предполагаю я.
— Абсолютно трезвый был. Это частный дом, я снимал там квартиру, и хозяйка видела, как я со ступенек ехал. И врачи подтвердят. Да как я мог быть пьяным, когда я на лекарствах сидел?! А потом я в монастыре два года был под Курганом. В поселке. Как что делал? Богу молился. Грехи замаливал. Извинялся за то, что наехал на него и отматерил. Он мне показал, что так поступать нельзя, и показал мне другой путь — верить и надеяться на лучшее. Идти и не сдаваться, — он садится на кровать. — Вот, фантастику читаю, — он берет с кровати книжку. — А серьезным, Достоевским не хочу голову забивать. Там много негатива. А я в монастыре познал кое-что. Как к другим людям относиться, например. Особенно к женщине. Потому что, если по Библии смотреть, женщина-то в принципе и виновата во всех грехах.
— Эх, ну не порти впечатление от себя, — вздыхает Якунин.
— Так я ж наоборот! К каждой женщине теперь отношусь ласковее. Даже общаюсь с ними. На всякий случай — чтобы на меня от них негатив не пошел. Зачем судьбу искушать?
Комната 2
— Добрый день, — Якунин заходит в другую комнату. — Можно к вам в гости зайти? Леонид Игоревич, как дела? — обращается он к суровому, пожилому, расписанному синими татуировками мужчине. Тот лежит на кровати у окна, откинув голову. На соседней кровати сидит другой — моложе лет на тридцать, дерганный, худой. Он держит трясущиеся руки зажатыми между колен. Всего его время от времени встряхивает от какого-то нервного импульса, и он, беспомощно вздрогнув, снова ловит коленками руки.
Леонид Ильич поднимает бледное лицо, смотрит на Якунина. С трудом отрывает от постели отечные ноги, их ступни тоже синие от татуировок. Скривившись, как будто от боли, он садится на кровати.
— Да ты лежи, — говорит Якунин. — Плохо себя чувствуешь, да?
Леонид Игоревич ложится обратно и в ответ на просьбу рассказать о себе, говорит, что рассказывать нечего, ведь он — бичара, а не человек.
— А кто я есть? — с гортанной хрипотцой продолжает он. — Бичара. Да мало ли что я о себе на самом деле думаю. Вам все расскажи, а бабы — болтушки. Природа у них такая. Одна тоже говорила, что не разболтает. Разболтала. Пришлось ее зарезать. Ха-ха-ха.
— Че, убил ее что ли? — с мягким удивлением спрашивает Якунин, словно говорит с ребенком, который сломал игрушку.
— Конечно, — через отдышку отвечает Леонид Игоревич и снова откидывает голову.
— Мне кажется, ты женщин не убивал.
— Женщин — нет, — Леонид Ильич шевелит затекшей рукой. — До них еще не добрался.
— Надеюсь, уже и не доберешься, — говорит Якунин.
— Уже и не доберусь, — отвечает Леонид Ильич, и в его тоскливом вздохе слышится сожаление о женщине как таковой, во всех ее ролях, какие она только может играть в жизни мужчины.
— Вы серьезно убивали людей? — спрашиваю его.
— А почему нет? — отвечает Леонид Игоревич. — Я за убийство сидел.
— Но вы же уже пожалели об этом?
Приподняв голову, он качает ею отрицательно, а потом с насмешкой говорит — «Какая незадача…».
— Ну зачем я вам сейчас понадобился? — спрашивает он. — Идите с кем-нибудь другим поговорите. Я привык ниже червячка ползать. А знаете, почему человек как червячок ползает? Чтобы незаметным стать, и так — чух-чух-чух-х, — шевелит он руками, — хорошая жизненная стратегия.
— А кто вы по профессии?
— Да так… Водителем работал. Трамвая, — помолчав, находит нужным уточнить он. — А здесь-то трамваи не ходят, — он показывает за окно. — Хотя говорят, что трамвайные линии хотят провести. Но Андрей Александрович не хочет меня отпускать на работу. Говорит — «Износитесь вы. Надорветесь». Так вот, Андрей Александрович, я и хочу с вами ругаться — вы швейку обещали организовать.
— Да была у нас швейка! — оправдывается Якунин. — Но когда начались проверки, я все мастерские закрыл. Согласно требованиям, нельзя, чтобы они находились на одной территории с помещением, где люди живут. У нас много разных требований в стране. Так что лучше ничего не делать, чтобы ничего не нарушить.
— Страна Советов… — ворчит Леонид Игоревич. — Но работать-то хочется.
— Придумаем что-то. Успокойся ты.
— Главное — дожить до этого момента.
— Но мы же в интернат тебе документы оформляем.
— В интернат… — с горечью повторяет Леонид Игоревич. — Не повезло какому-то интернату.
— Не переживай, там как раз все такие же каторжане, как ты. Может, еще своих там найдешь.
— А вы сколько лет сидели? — спрашиваю я.
— Я не сидел, а отбывал, — хрипло говорит он, видимо расстроенный новостью об интернате. Но кажется, не сам переезд его пугает, а пугает последняя точка, которую этот переезд в интернат ставит в его жизни. — У меня девять судимостей. Вот и посчитайте, сколько я сидел. Я же — по жизни хулиган. Вот посмотрел на меня человек нехорошим взглядом. И все. А мне — срок.
— Он умер от вашего объяснения?
— А что сразу — умер? Просто он был не прав.
— Это вас в тюрьме приучили ползать червячком?
Этот вопрос заставляет его сесть на кровати. Он молчит, чешет седую бороду.
— Нет, — он поднимает на меня тоскливые глаза. — Я просто маленьким был. Но кому как, кому-то и червячком приходится. Да только кому охота своими сроками хвастаться? Пытались меня там перевоспитать. Перевоспитали — каким был, таким и остался. Но я там стал маленьким, незаметным.
— У меня есть вопрос личного характера, — вдруг подает робкой голос мужчина с соседней кровати. Он торопится, суетится, приглаживает и без того зализанные редкие волосы. Смутно через весь этот беспомощный издерганный вид проступают знакомые черты — с таким лицом, если представить каковым оно было первоначально, можно было бы сыграть белогвардейского офицера накануне большой революции.
Леонид Ильич поднимает бледное лицо, смотрит на Якунина. С трудом отрывает от постели отечные ноги, их ступни тоже синие от татуировок. Скривившись, как будто от боли, он садится на кровати.
— Да ты лежи, — говорит Якунин. — Плохо себя чувствуешь, да?
Леонид Игоревич ложится обратно и в ответ на просьбу рассказать о себе, говорит, что рассказывать нечего, ведь он — бичара, а не человек.
— А кто я есть? — с гортанной хрипотцой продолжает он. — Бичара. Да мало ли что я о себе на самом деле думаю. Вам все расскажи, а бабы — болтушки. Природа у них такая. Одна тоже говорила, что не разболтает. Разболтала. Пришлось ее зарезать. Ха-ха-ха.
— Че, убил ее что ли? — с мягким удивлением спрашивает Якунин, словно говорит с ребенком, который сломал игрушку.
— Конечно, — через отдышку отвечает Леонид Игоревич и снова откидывает голову.
— Мне кажется, ты женщин не убивал.
— Женщин — нет, — Леонид Ильич шевелит затекшей рукой. — До них еще не добрался.
— Надеюсь, уже и не доберешься, — говорит Якунин.
— Уже и не доберусь, — отвечает Леонид Ильич, и в его тоскливом вздохе слышится сожаление о женщине как таковой, во всех ее ролях, какие она только может играть в жизни мужчины.
— Вы серьезно убивали людей? — спрашиваю его.
— А почему нет? — отвечает Леонид Игоревич. — Я за убийство сидел.
— Но вы же уже пожалели об этом?
Приподняв голову, он качает ею отрицательно, а потом с насмешкой говорит — «Какая незадача…».
— Ну зачем я вам сейчас понадобился? — спрашивает он. — Идите с кем-нибудь другим поговорите. Я привык ниже червячка ползать. А знаете, почему человек как червячок ползает? Чтобы незаметным стать, и так — чух-чух-чух-х, — шевелит он руками, — хорошая жизненная стратегия.
— А кто вы по профессии?
— Да так… Водителем работал. Трамвая, — помолчав, находит нужным уточнить он. — А здесь-то трамваи не ходят, — он показывает за окно. — Хотя говорят, что трамвайные линии хотят провести. Но Андрей Александрович не хочет меня отпускать на работу. Говорит — «Износитесь вы. Надорветесь». Так вот, Андрей Александрович, я и хочу с вами ругаться — вы швейку обещали организовать.
— Да была у нас швейка! — оправдывается Якунин. — Но когда начались проверки, я все мастерские закрыл. Согласно требованиям, нельзя, чтобы они находились на одной территории с помещением, где люди живут. У нас много разных требований в стране. Так что лучше ничего не делать, чтобы ничего не нарушить.
— Страна Советов… — ворчит Леонид Игоревич. — Но работать-то хочется.
— Придумаем что-то. Успокойся ты.
— Главное — дожить до этого момента.
— Но мы же в интернат тебе документы оформляем.
— В интернат… — с горечью повторяет Леонид Игоревич. — Не повезло какому-то интернату.
— Не переживай, там как раз все такие же каторжане, как ты. Может, еще своих там найдешь.
— А вы сколько лет сидели? — спрашиваю я.
— Я не сидел, а отбывал, — хрипло говорит он, видимо расстроенный новостью об интернате. Но кажется, не сам переезд его пугает, а пугает последняя точка, которую этот переезд в интернат ставит в его жизни. — У меня девять судимостей. Вот и посчитайте, сколько я сидел. Я же — по жизни хулиган. Вот посмотрел на меня человек нехорошим взглядом. И все. А мне — срок.
— Он умер от вашего объяснения?
— А что сразу — умер? Просто он был не прав.
— Это вас в тюрьме приучили ползать червячком?
Этот вопрос заставляет его сесть на кровати. Он молчит, чешет седую бороду.
— Нет, — он поднимает на меня тоскливые глаза. — Я просто маленьким был. Но кому как, кому-то и червячком приходится. Да только кому охота своими сроками хвастаться? Пытались меня там перевоспитать. Перевоспитали — каким был, таким и остался. Но я там стал маленьким, незаметным.
— У меня есть вопрос личного характера, — вдруг подает робкой голос мужчина с соседней кровати. Он торопится, суетится, приглаживает и без того зализанные редкие волосы. Смутно через весь этот беспомощный издерганный вид проступают знакомые черты — с таким лицом, если представить каковым оно было первоначально, можно было бы сыграть белогвардейского офицера накануне большой революции.
— Я как бы начну с того, что… да нет, у меня все хорошо, только я хотел поинтересоваться… — продолжает он, пока Леонид Игоревич смотрит на него с кровати тяжелым взглядом, как будто не понимая — как этот человек вообще выжил на улице. Позже Якунин расскажет, что мужчина — новичок. Его привезли только три дня назад. — Вот бы я по поводу чего хотел… Смысл какой… я — сирота. А-а-а, десять лет уже нахожусь без дома, без прописки. Правда, документы есть. Хочу поинтересоваться, то есть почему я вопрос хочу задать… Я имею право. Даже в этом возрасте я имею право на кусочек жилплощади. А справки я все собрал. Но вышла какая ситуация — последнюю справку получил, а первая просрочилась, первую снова получил, просрочилась последняя… Я пытался, я хотел… А, может, вы посоветуете мне бесплатного адвоката? Нет, не чтобы выступить в суде, а так — посмотреть справки. Не все же за деньги? Нет?
— У нас есть специалист по социальной работе, — говорит Якунин. — Она изучит все ваши документы и расскажет, что с ними делать.
— Спасибо. Просто таких, как я очень много. Очень много… Как всем нам помочь?
— Я вот звонил в Казань, в такую же организацию, — говорит ему Якунин. — У них там на восемьдесят человек — сорок шесть сотрудников. А у нас тут зимой до ста шестидесяти количество проживающих доходит, а сотрудников — всего сорок. Нагрузки большие, но это не значит, что вами всеми не надо заниматься.
— Спасибо, спасибо, — мужчина ловит коленками руки.
— А я знаете, откуда? — вдруг подает голос Леонид Игоревич. — В Нижнеудинске родился. Там самая лучшая фабрика слюдяная была. И паром там ходил… Да что вы говорите — вы недавно были на Байкале?! Покажите! — он жадно вглядывается в видео, на котором без звука тихо плещется о берег чистая вода. — Да… — говорит он. — Да… Я бы мог уехать туда, но я до Ростова одного только добирался как-то месяц.
— Ну, если бы вы сами не пили…
— А что вы сразу — не пили? — обиженно говорит Леонид Игоревич. — А что вы сразу алкоголиков алкоголиками называете? У человека — жизненные обстоятельства, и вот нечем ему больше боль в своем сердце заглушить.
— Боль по женщине?
— По женщине… Склад ума у вас гораздо более изощренный, чем у нас. Но я женщин люблю, всех подряд. Шутка, — горько усмехается он.
У выхода из этой комнаты Якунина поджидает тот же человек со вздернутыми бровями.
— Конфетку, хоть карамель, — весело зудит он. — Чаю бы со сладеньким попить.
— Так есть же чай? — удивляется Андрей. — А-а-а, я понял, — смеется, — тебе крепкий нужен.
— И карамельку. Люблю карамельку.
— А у меня шоколадка в кабинете, — говорит Якунин.
— Ради Бога, дайте мне ее.
— У нас есть специалист по социальной работе, — говорит Якунин. — Она изучит все ваши документы и расскажет, что с ними делать.
— Спасибо. Просто таких, как я очень много. Очень много… Как всем нам помочь?
— Я вот звонил в Казань, в такую же организацию, — говорит ему Якунин. — У них там на восемьдесят человек — сорок шесть сотрудников. А у нас тут зимой до ста шестидесяти количество проживающих доходит, а сотрудников — всего сорок. Нагрузки большие, но это не значит, что вами всеми не надо заниматься.
— Спасибо, спасибо, — мужчина ловит коленками руки.
— А я знаете, откуда? — вдруг подает голос Леонид Игоревич. — В Нижнеудинске родился. Там самая лучшая фабрика слюдяная была. И паром там ходил… Да что вы говорите — вы недавно были на Байкале?! Покажите! — он жадно вглядывается в видео, на котором без звука тихо плещется о берег чистая вода. — Да… — говорит он. — Да… Я бы мог уехать туда, но я до Ростова одного только добирался как-то месяц.
— Ну, если бы вы сами не пили…
— А что вы сразу — не пили? — обиженно говорит Леонид Игоревич. — А что вы сразу алкоголиков алкоголиками называете? У человека — жизненные обстоятельства, и вот нечем ему больше боль в своем сердце заглушить.
— Боль по женщине?
— По женщине… Склад ума у вас гораздо более изощренный, чем у нас. Но я женщин люблю, всех подряд. Шутка, — горько усмехается он.
У выхода из этой комнаты Якунина поджидает тот же человек со вздернутыми бровями.
— Конфетку, хоть карамель, — весело зудит он. — Чаю бы со сладеньким попить.
— Так есть же чай? — удивляется Андрей. — А-а-а, я понял, — смеется, — тебе крепкий нужен.
— И карамельку. Люблю карамельку.
— А у меня шоколадка в кабинете, — говорит Якунин.
— Ради Бога, дайте мне ее.
— Мне кажется, ты женщин не убивал.
— Женщин — нет, — Леонид Игоревич шевелит затекшей рукой. — До них еще не добрался.
— Надеюсь, уже и не доберешься, — говорит Якунин.
— Уже и не доберусь
— Женщин — нет, — Леонид Игоревич шевелит затекшей рукой. — До них еще не добрался.
— Надеюсь, уже и не доберешься, — говорит Якунин.
— Уже и не доберусь
Комната 3
— Добрый день. Можно к вам в гости зайти? — Якунин заходит в третью комнату.
Здесь на кровати лежит человек, накрытый, несмотря на жару, зимней курткой. На соседней, разинув рот, спит бледная тень человека. Веки его такие тонкие, что кажется, его выпуклые глаза под ними все равно видят все. На кровати в углу — еще один, чем-то довольный. Из его толстого памперса торчит культя. А на окне алым цветет герань, создавая немножко другую ситуацию. Или усугубляя эту.
Мужчина, откинув куртку, встает. Вид у него недовольный, ему как будто не нравилось во сне, и тут ему тоже не нравится. Впрочем, кажется, что он и не вполне понимает, где он, и зачем тут люди и этот живой цветок на окне.
— Ты лежи, лежи, — говорит ему Андрей так ласково, как, наверное, разговаривает со своим ребенком — самым младшим.
— А у меня мазь закончилось, — говорит недовольный человек.
— Принесу я тебе мазь. Уже купил.
Якунин подходит к человеку в памперсе и, положив ему руку на плечо, что-то тихо говорит. Лицо того расцветает беспричинной радостью.
— Да деменция у них, у одного — к деменции еще кожное заболевания, ему постоянно мазь нужна, но она быстро заканчивается, — тихо и как будто безнадежно говорит Якунин, когда мы идем по коридору к следующей комнате. Фоном за его спиной звучит — «Сладенького бы мне. Хочется, чтобы было сладко».
Здесь на кровати лежит человек, накрытый, несмотря на жару, зимней курткой. На соседней, разинув рот, спит бледная тень человека. Веки его такие тонкие, что кажется, его выпуклые глаза под ними все равно видят все. На кровати в углу — еще один, чем-то довольный. Из его толстого памперса торчит культя. А на окне алым цветет герань, создавая немножко другую ситуацию. Или усугубляя эту.
Мужчина, откинув куртку, встает. Вид у него недовольный, ему как будто не нравилось во сне, и тут ему тоже не нравится. Впрочем, кажется, что он и не вполне понимает, где он, и зачем тут люди и этот живой цветок на окне.
— Ты лежи, лежи, — говорит ему Андрей так ласково, как, наверное, разговаривает со своим ребенком — самым младшим.
— А у меня мазь закончилось, — говорит недовольный человек.
— Принесу я тебе мазь. Уже купил.
Якунин подходит к человеку в памперсе и, положив ему руку на плечо, что-то тихо говорит. Лицо того расцветает беспричинной радостью.
— Да деменция у них, у одного — к деменции еще кожное заболевания, ему постоянно мазь нужна, но она быстро заканчивается, — тихо и как будто безнадежно говорит Якунин, когда мы идем по коридору к следующей комнате. Фоном за его спиной звучит — «Сладенького бы мне. Хочется, чтобы было сладко».
А что вы сразу — не пили? — обиженно говорит Леонид Игоревич. — А что вы сразу алкоголиков алкоголиками называете? У человека — жизненные обстоятельства, и вот нечем ему больше боль в своем сердце заглушить.
Комната 4
— Добрый день. Можно к вам в гости зайти?
Эта комната занята четырьмя мужчинами. В ней открыто окно, и комната полна свежего воздуха. Мужчины сутуло, свесив головы, сидят на своих кроватях. У них такой вид, как будто им безнадежно скучно, а так невыносимо полноценно скучно бывает только тем, кто знает — веселее больше никогда не станет.
— Как дела? — бодро спрашивает Якунин.
— Крыша над головой есть — и хорошо, — отзывается один. — Самому-то квартиру заработать нереально. Хотя у меня была, но я оставил двадцать лет назад и уехал.
— А что вы так смотрите? — спрашивает другой, перехватив мой взгляд.
Я смотрю на деревянную полочку, на которой висит бумажный отрывной календарь. Его первый лист показывает пятницу тринадцатого, и он не врет — сегодня действительно пятница тринадцатого.
— Да просто не часто теперь можно увидеть такие календари, — говорю я.
— Да, редкость, — соглашается третий, вздохнув. — Вон дядя Вася у нас его отрывает.
— Да вот как день перестанет, я встаю и отрываю, — отзывается дядя Вася.
— Поздно вечером что ли?
— Нет. Зачем вечером? — говорит дядя Вася. — Прямо с утра. Утром день другой начинается, я и отрываю.
— А я — его подсказка, — говорит четвертый. — Я как начинаю молиться утром, дядя Вася и понимает, что календарь надо оторвать.
— И открыть новый день, — соглашается дядя Вася.
Эта комната занята четырьмя мужчинами. В ней открыто окно, и комната полна свежего воздуха. Мужчины сутуло, свесив головы, сидят на своих кроватях. У них такой вид, как будто им безнадежно скучно, а так невыносимо полноценно скучно бывает только тем, кто знает — веселее больше никогда не станет.
— Как дела? — бодро спрашивает Якунин.
— Крыша над головой есть — и хорошо, — отзывается один. — Самому-то квартиру заработать нереально. Хотя у меня была, но я оставил двадцать лет назад и уехал.
— А что вы так смотрите? — спрашивает другой, перехватив мой взгляд.
Я смотрю на деревянную полочку, на которой висит бумажный отрывной календарь. Его первый лист показывает пятницу тринадцатого, и он не врет — сегодня действительно пятница тринадцатого.
— Да просто не часто теперь можно увидеть такие календари, — говорю я.
— Да, редкость, — соглашается третий, вздохнув. — Вон дядя Вася у нас его отрывает.
— Да вот как день перестанет, я встаю и отрываю, — отзывается дядя Вася.
— Поздно вечером что ли?
— Нет. Зачем вечером? — говорит дядя Вася. — Прямо с утра. Утром день другой начинается, я и отрываю.
— А я — его подсказка, — говорит четвертый. — Я как начинаю молиться утром, дядя Вася и понимает, что календарь надо оторвать.
— И открыть новый день, — соглашается дядя Вася.
Плачущий монах
В кабинете Якунина весь подоконник уставлен с цветами. На столе — еще горшок с цветком, забытая дамская сумка — здесь только что проходила психологическая встреча для самих сотрудников — и прозрачная коробка со сладким — четырьмя корзиночками, забитыми сливочным кремом и фруктами.
— Они пока не умеют жить ни трезвыми, ни в обществе, — говорит об обитателях центра Якунин. — Им нужна реабилитация, а реабилитационных центров в стране почти нет, требования к ним высокие. Социальной инфраструктуры для них в стране нет. Вот возьмите систему приютов. Пришел человек к нам. А дальше что? Мы ему документы восстановили, его самого обработали, переодели, кормим. Но дальше что с ним делать? Ладно, если он неработоспособный, мы ему инвалидность оформим, в дом-интернат переведем, пусть там живет. А если он работоспособный? Большая часть из них — зависимые. Даже если мы устроим его на работу, это будет до первой зарплаты. Без реабилитации трудоустройство не работает.
— А в идеале как должно быть? — спрашиваю я.
— В идеале обязательное звено — реабилитационный центр.
Дверь в кабинет распахивается. Входит сотрудница, забирает свою сумку.
— А вы разрешаете Сухареву зайти? — высоким голосом спрашивает она.
— Да. Пустите его в душ, — отвечает Якунин. — И чтобы реабилитация была длительной и эффективной, она должна быть за городом, — продолжает он, когда за женщиной закрывается дверь. — Однозначно она должна проходить в другой социальной среде. Потому что какие бы мы тут душеспасительные беседы ни вели, все это бесполезно, если они знают, куда идти в магазин. Если магазин рядом есть, они в любом случае в него пойдут, и снова их затянет. А если магазина нет, то быть затянутым сразу сложней.
— Они пока не умеют жить ни трезвыми, ни в обществе, — говорит об обитателях центра Якунин. — Им нужна реабилитация, а реабилитационных центров в стране почти нет, требования к ним высокие. Социальной инфраструктуры для них в стране нет. Вот возьмите систему приютов. Пришел человек к нам. А дальше что? Мы ему документы восстановили, его самого обработали, переодели, кормим. Но дальше что с ним делать? Ладно, если он неработоспособный, мы ему инвалидность оформим, в дом-интернат переведем, пусть там живет. А если он работоспособный? Большая часть из них — зависимые. Даже если мы устроим его на работу, это будет до первой зарплаты. Без реабилитации трудоустройство не работает.
— А в идеале как должно быть? — спрашиваю я.
— В идеале обязательное звено — реабилитационный центр.
Дверь в кабинет распахивается. Входит сотрудница, забирает свою сумку.
— А вы разрешаете Сухареву зайти? — высоким голосом спрашивает она.
— Да. Пустите его в душ, — отвечает Якунин. — И чтобы реабилитация была длительной и эффективной, она должна быть за городом, — продолжает он, когда за женщиной закрывается дверь. — Однозначно она должна проходить в другой социальной среде. Потому что какие бы мы тут душеспасительные беседы ни вели, все это бесполезно, если они знают, куда идти в магазин. Если магазин рядом есть, они в любом случае в него пойдут, и снова их затянет. А если магазина нет, то быть затянутым сразу сложней.
А как по-другому проблему бездомности решить? Нужно вот этот тезис продвигать — стране нужно освоение заброшенных сельских поселений через реализацию вот такого социально значимого проекта.
— Но для того, чтобы создавать такую реабилитацию, государству придется вообще всю систему менять.
— А как по-другому проблему бездомности решить? Нужно вот этот тезис продвигать — стране нужно освоение заброшенных сельских поселений через реализацию вот такого социально значимого проекта. У нас села вымерли, земли запустевшей валом. Путин утвердил стратегию национальной безопасности, а в ней говорится о народосбережении. И вот один из инструментов народосбережения — это сохранение таких людей. А как их сохранить? Только уведя с улицы. Но мы их оттуда не уведем, если не организуем эффективную реабилитацию. А опыт эффективной у нас уже есть. Но многие на этом не заморачиваются, это очень трудоемко. Многие считают это бесперспективным.
— Из ста человек какой процент реабилитируется?
— Давайте с другой стороны посмотрим. Вот для того человека, который смог вернуться после реабилитации, важно какой процент?
— Для государства важно. Оно же всегда прагматично.
— Для государства, если оно думает о народосбережении, должно быть важным сохранить человека трудоспособным. Те парни, к которым мы заходили, они были классными работоспособными, до определенного момента. То, что вы видели, это последствия алкоголя. И вот вследствие этой зависимости они сейчас инвалиды, и государство будет их обеспечивать.
— И все-таки какой процент? Когда приходишь к чиновникам, они всегда хотят знать процент…
— Да потому, что чиновники в принципе не замотивированы. Двадцать один год назад я был замотивирован отцом Ипполитом, только благодаря ему мы сейчас с вами здесь сидим. (Он говорит о монахе из Рыльского монастыря, которого многие считали старцем и который собирал в своем монастыре отверженных обществом — прим. автора). Еще двадцать лет назад я начал писать программу комплексной реабилитации. И чего бы мне ни стоило, я должен обосновать ее эффективность научно. Я, как врач психиатр, психиатр-нарколог, проведу научные исследования, и они докажут эффективность реабилитации — что было, что получилось на выходе. У нас есть люди, которые прошли реабилитацию и живут трезвыми. Они есть. Есть люди, которые десять лет жили бездомными, но за два с половиной года реабилитации, стали трезвыми. Это долгий и трудный процесс.
— А как по-другому проблему бездомности решить? Нужно вот этот тезис продвигать — стране нужно освоение заброшенных сельских поселений через реализацию вот такого социально значимого проекта. У нас села вымерли, земли запустевшей валом. Путин утвердил стратегию национальной безопасности, а в ней говорится о народосбережении. И вот один из инструментов народосбережения — это сохранение таких людей. А как их сохранить? Только уведя с улицы. Но мы их оттуда не уведем, если не организуем эффективную реабилитацию. А опыт эффективной у нас уже есть. Но многие на этом не заморачиваются, это очень трудоемко. Многие считают это бесперспективным.
— Из ста человек какой процент реабилитируется?
— Давайте с другой стороны посмотрим. Вот для того человека, который смог вернуться после реабилитации, важно какой процент?
— Для государства важно. Оно же всегда прагматично.
— Для государства, если оно думает о народосбережении, должно быть важным сохранить человека трудоспособным. Те парни, к которым мы заходили, они были классными работоспособными, до определенного момента. То, что вы видели, это последствия алкоголя. И вот вследствие этой зависимости они сейчас инвалиды, и государство будет их обеспечивать.
— И все-таки какой процент? Когда приходишь к чиновникам, они всегда хотят знать процент…
— Да потому, что чиновники в принципе не замотивированы. Двадцать один год назад я был замотивирован отцом Ипполитом, только благодаря ему мы сейчас с вами здесь сидим. (Он говорит о монахе из Рыльского монастыря, которого многие считали старцем и который собирал в своем монастыре отверженных обществом — прим. автора). Еще двадцать лет назад я начал писать программу комплексной реабилитации. И чего бы мне ни стоило, я должен обосновать ее эффективность научно. Я, как врач психиатр, психиатр-нарколог, проведу научные исследования, и они докажут эффективность реабилитации — что было, что получилось на выходе. У нас есть люди, которые прошли реабилитацию и живут трезвыми. Они есть. Есть люди, которые десять лет жили бездомными, но за два с половиной года реабилитации, стали трезвыми. Это долгий и трудный процесс.
Слава Богу, что не убивают! Может, наубивались уже? Угасли? У меня парень работает консультантом по химической зависимости. Восемнадцать лет употреблял. С десятого года со мной. Но и у меня есть определенный опыт из девяностых — мир тот я видел. Этот опыт позволяет мне выстраивать с ними отношения и их не бояться.
— Сейчас мы создаем там подсобное хозяйство, ферму. На ферму мы получили грант. И частично хозяйство снизит себестоимость пребывания в центре. Они будут производить что-то. Но главное — они останутся живыми.
— Какой процент из ста?
— Из тех, кто дойдет до реабилитации, этот процент достаточно высокий. Просто мало кто доходит. И, если уж совсем по-честному говорить, я сторонник обязательных мер реабилитации бездомных.
— А работные дома вы поддерживаете?
— В том виде, в каком они есть, нет. Надо легализовать эту сферу. Многие бездомные отбывали и социально неадаптированы. Жить им негде. В качестве работников они бесперспективны для большинства работодателей. Но работать они могут. Поэтому надо создавать предприятия, где будет крыша над головой, работа и занятие реабилитацией. Вопрос не в том, хороши работные дома или плохи. А в том, в каком виде они существуют. Сейчас они идут как дешевая рабочая сила, неофициальный труд, который никакой пользы экономике не приносит.
— А тем, кто их открывает, они приносят пользу?
— Есть люди, которые занимаются этим искренне, а есть люди, которые зарабатывают. Но денег очень много уходит на то, чтобы людей содержать, обеспечивать трезвость и порядок. На Западе есть альтернативное лечение. Человек раз засветился в нетрезвом виде, второй, и ему говорят — либо ты идешь на реабилитацию добровольно, либо принудительно. Он выбирает идти добровольно. Китай пошел по принудительному пути, и сейчас мы восхищаемся его экономикой. Из ста процентов только десять удается отправить на добровольное лечение, девяносто сами отказываются. Я понимаю, то, что я говорю — спорно. Но надо здесь пожить и вот этими людьми позаниматься, посмотреть, как они пьяные умирают под забором, как они после очередного запоя уходят в деменцию и свои экскременты по стенам мажут, как памперсы срывают… Но я это без негатива говорю. Просто это — реальность, и мы в ней находимся. А сколько жен, матерей сюда своих родственников привозит? Он — бездомный, пьющий, ненужный. Но вот того парня, о котором я вам вчера рассказывал, ведь забрала после реабилитации жена! А если мы никаких ограничительных мер сами не предпринимаем, то всегда будет нелегальный сектор потому, что родственники не знают, что с этим делать. Мы постоянно говорим, что стоим на защите прав тех, кто употребляет. Но мы забываем о том, что вокруг них — тоже люди, чьи права они же сами нарушают постоянно. Если мы не можем пока сделать лечение принудительным, нам хотя бы нужно сделать вот такую модель — он к нам попадает, мы здесь проводим с ним первичные мероприятия и направляем на реабилитацию, если он в ней нуждается. А уже после этого пытаемся его трудоустраивать.
— А где вы их предлагаете трудоустраивать?
— Вот у вас в Москве есть квотирование рабочих мест. Предприятия с большим количеством сотрудников обязаны трудоустраивать определенный процент людей с инвалидностью. В законе о квотировании предусмотрены места и для освободившихся из мест лишения свободы, и для бездомных. Единственный недостаток — нет процентовки для тех и других. В основном работодатели создают места только для инвалидов, и если ими процент уже закрыли, то на других уже мест не хватает. Но, как вариант, можно создавать предприятия, мастерские, где такие люди будут работать официально, а предприятия, которые должны были создать рабочие места для них, будут арендовать у этих мастерских рабочие места. Но эту тему очень сложно протолкнуть. Потому что нужно платить налог с зарплаты, все эти пенсионные отчисления.
— У вас много убийц?
— Не знаю, не считал. А Леонид Игоревич только один раз убил. Но есть и такие, кто по пять раз убивали.
— А здесь почему не убивают?
— Слава Богу, что не убивают! Может, наубивались уже? Угасли? У меня парень работает консультантом по химической зависимости. Восемнадцать лет употреблял. С десятого года со мной. Но и у меня есть определенный опыт из девяностых — мир тот я видел. Этот опыт позволяет мне выстраивать с ними отношения и их не бояться. А если начинаются болтания какие-то, то я их сразу осаживаю. Они меня не боятся, я жути на них не нагоняю, я просто по-человечески с ними общаюсь. Спросите: «А как?». А на языке любви, он понятен всем. Даже если я их отчитываю, они же видят, что это не из осуждения, не из злобы. Слава Богу, мне это пока удается, а они это ценят потому, что видели и другое отношение. Знаете, когда ваши читатели переводили нам на наших людей деньги, они мне писали в сообщениях: «Вы — герой!». А я — не герой. Вот я встретился с отцом Ипполитом в двухтысячном году, и там увидел примерно то, что вы здесь видите. Только к нему привозили таких со всей страны. И я увидел там эту любовь, и с тех пор одна из моих задач — давать вот этим людям такую любовь, какую я увидел от него.
— А почему его любовь вас так удивила? Разве до того, вас никто не любил?
— Она меня не удивила, просто я ее пережил. Он дал мне пережить то, что называется благодатью Божией. Я стоял в храме, я не знал, что он сзади меня молится. Я только приехал в первый или во второй раз в монастырь. И я почувствовал то состояние, которое я называю — «почувствовать любовь Бога к себе». Его сложно описать словами. Но когда я раньше говорил с нашими наркозависимыми, то сравнивал по аналогии — говорил: «Близость с женщиной идет за один балл, от героина — пять баллов, а любовь Бога — сто баллов». Я с тех пор каждый день вижу, как Бог людей любит. Даже тех, от которых весь мир отказался.
— И Леонида Ильича любит?
— Вот его — да! Я уже сколько раз думал, он помрет. Сколько он уходил в запой, сколько мы его теряли. Но по натуре-то он человек хороший. Вы не заметили?
— Заметила.
— Я просто не знаю как ему помочь. Как помочь человеку, который не хочет ничего с собой делать. Он просто глушит вот эту свою душевную боль алкоголем, и все.
— Опишите ту любовь словами. Что вы почувствовали, когда позади вас стоял отец Ипполит?
— Не могу. Нет таких слов. Ну, если примитивно говорить, то мне было сладко. Это сладкое состояние. Я был внутри вибрирующего столба. Потом обернулся, а отец Ипполит стоит за спиной и улыбается.
— Может, вы вообразили себе этот столб?
— Нет, у меня нет такого воображения. Я приехал туда атеистом. В каком смысле? Я всегда был верующим, но до того к церкви относился как к бизнес-структуре.
— А человека, который сидел в памперсе без ноги у гортензии, Бог тоже любит?
— Вы правильные вопросы задаете… Просто я немножко по-другому на это смотрю. По отношению к Леониду Игоревич я могу сказать — «Ну тут явно Бог свою любовь проявил». Но к тому, который в памперсе сидел… Но даже когда человек умирает, и ему дается возможность креститься, то он умирает в любви, с мирным духом. Да, вы сейчас скажете, что мои взгляды базируются на православии. А, знаете, отец Ипполит проповедей никогда не читал, он просто молился за людей и все покрывал любовью — которая милосердствует, не ищет своего, не радуется неправде, а сорадуется истине, все переносит, никогда не перестает, всегда надеется. К нему люди приходят, — говорит Якунин о монахе, хотя тот давно как мертв, — просят помощи, а он знает, что напьются, и помогает им. Ему корову продают, он знает, что она больна и завтра сдохнет, но покупает. В этом смысле я немножко такой же — болящий. Да вот хоть сейчас сотрудница зашла — «Вы Сухарева примите?!». А я про себя думаю — «А вот как я его не приму?». Нет, я имею право не принимать. Я ему, когда он в очередной раз уходил, сказал — «Все, ты сейчас уйдешь, и я до конца лета тебя обратно не пущу». Лето еще не кончилось, а он уже пришел — пропившийся, обросший, грязный, вонючий. Ну че, не пустить его, да? Ну, то есть я понимаю, что он не изменится, если я его пущу, но я изменюсь, если я перестану.
Андрей дарит мне книгу об отце Ипполите. В ней описана такая сцена. Отец Ипполит стоял на службе в своем храме с обшарпанными тогда еще стенами. Храм и корпуса в маленьком городке Рыльске достались ему не в лучшем виде. Но он говорил монахам — «Это все не главное. Главное — служба идет». А в тот день на праздник приехал владыка. Он давно был недоволен тем, что отец Ипполит много молится и мало строит. С амвона при всех собравшихся он стал распекать монаха, а потом взял миску и сам пошел по людям собирать на храм, как бы показывая отцу Ипполиту пример. Монах за все это время не проронил ни слова. Он только стоял, молился и крупные слезы текли по его лицу. Наверное, тогда ему было несладко.
Якунин берет со стола коробку с корзиночками и относит ее человеку, который просил сладенького.
— Какой процент из ста?
— Из тех, кто дойдет до реабилитации, этот процент достаточно высокий. Просто мало кто доходит. И, если уж совсем по-честному говорить, я сторонник обязательных мер реабилитации бездомных.
— А работные дома вы поддерживаете?
— В том виде, в каком они есть, нет. Надо легализовать эту сферу. Многие бездомные отбывали и социально неадаптированы. Жить им негде. В качестве работников они бесперспективны для большинства работодателей. Но работать они могут. Поэтому надо создавать предприятия, где будет крыша над головой, работа и занятие реабилитацией. Вопрос не в том, хороши работные дома или плохи. А в том, в каком виде они существуют. Сейчас они идут как дешевая рабочая сила, неофициальный труд, который никакой пользы экономике не приносит.
— А тем, кто их открывает, они приносят пользу?
— Есть люди, которые занимаются этим искренне, а есть люди, которые зарабатывают. Но денег очень много уходит на то, чтобы людей содержать, обеспечивать трезвость и порядок. На Западе есть альтернативное лечение. Человек раз засветился в нетрезвом виде, второй, и ему говорят — либо ты идешь на реабилитацию добровольно, либо принудительно. Он выбирает идти добровольно. Китай пошел по принудительному пути, и сейчас мы восхищаемся его экономикой. Из ста процентов только десять удается отправить на добровольное лечение, девяносто сами отказываются. Я понимаю, то, что я говорю — спорно. Но надо здесь пожить и вот этими людьми позаниматься, посмотреть, как они пьяные умирают под забором, как они после очередного запоя уходят в деменцию и свои экскременты по стенам мажут, как памперсы срывают… Но я это без негатива говорю. Просто это — реальность, и мы в ней находимся. А сколько жен, матерей сюда своих родственников привозит? Он — бездомный, пьющий, ненужный. Но вот того парня, о котором я вам вчера рассказывал, ведь забрала после реабилитации жена! А если мы никаких ограничительных мер сами не предпринимаем, то всегда будет нелегальный сектор потому, что родственники не знают, что с этим делать. Мы постоянно говорим, что стоим на защите прав тех, кто употребляет. Но мы забываем о том, что вокруг них — тоже люди, чьи права они же сами нарушают постоянно. Если мы не можем пока сделать лечение принудительным, нам хотя бы нужно сделать вот такую модель — он к нам попадает, мы здесь проводим с ним первичные мероприятия и направляем на реабилитацию, если он в ней нуждается. А уже после этого пытаемся его трудоустраивать.
— А где вы их предлагаете трудоустраивать?
— Вот у вас в Москве есть квотирование рабочих мест. Предприятия с большим количеством сотрудников обязаны трудоустраивать определенный процент людей с инвалидностью. В законе о квотировании предусмотрены места и для освободившихся из мест лишения свободы, и для бездомных. Единственный недостаток — нет процентовки для тех и других. В основном работодатели создают места только для инвалидов, и если ими процент уже закрыли, то на других уже мест не хватает. Но, как вариант, можно создавать предприятия, мастерские, где такие люди будут работать официально, а предприятия, которые должны были создать рабочие места для них, будут арендовать у этих мастерских рабочие места. Но эту тему очень сложно протолкнуть. Потому что нужно платить налог с зарплаты, все эти пенсионные отчисления.
— У вас много убийц?
— Не знаю, не считал. А Леонид Игоревич только один раз убил. Но есть и такие, кто по пять раз убивали.
— А здесь почему не убивают?
— Слава Богу, что не убивают! Может, наубивались уже? Угасли? У меня парень работает консультантом по химической зависимости. Восемнадцать лет употреблял. С десятого года со мной. Но и у меня есть определенный опыт из девяностых — мир тот я видел. Этот опыт позволяет мне выстраивать с ними отношения и их не бояться. А если начинаются болтания какие-то, то я их сразу осаживаю. Они меня не боятся, я жути на них не нагоняю, я просто по-человечески с ними общаюсь. Спросите: «А как?». А на языке любви, он понятен всем. Даже если я их отчитываю, они же видят, что это не из осуждения, не из злобы. Слава Богу, мне это пока удается, а они это ценят потому, что видели и другое отношение. Знаете, когда ваши читатели переводили нам на наших людей деньги, они мне писали в сообщениях: «Вы — герой!». А я — не герой. Вот я встретился с отцом Ипполитом в двухтысячном году, и там увидел примерно то, что вы здесь видите. Только к нему привозили таких со всей страны. И я увидел там эту любовь, и с тех пор одна из моих задач — давать вот этим людям такую любовь, какую я увидел от него.
— А почему его любовь вас так удивила? Разве до того, вас никто не любил?
— Она меня не удивила, просто я ее пережил. Он дал мне пережить то, что называется благодатью Божией. Я стоял в храме, я не знал, что он сзади меня молится. Я только приехал в первый или во второй раз в монастырь. И я почувствовал то состояние, которое я называю — «почувствовать любовь Бога к себе». Его сложно описать словами. Но когда я раньше говорил с нашими наркозависимыми, то сравнивал по аналогии — говорил: «Близость с женщиной идет за один балл, от героина — пять баллов, а любовь Бога — сто баллов». Я с тех пор каждый день вижу, как Бог людей любит. Даже тех, от которых весь мир отказался.
— И Леонида Ильича любит?
— Вот его — да! Я уже сколько раз думал, он помрет. Сколько он уходил в запой, сколько мы его теряли. Но по натуре-то он человек хороший. Вы не заметили?
— Заметила.
— Я просто не знаю как ему помочь. Как помочь человеку, который не хочет ничего с собой делать. Он просто глушит вот эту свою душевную боль алкоголем, и все.
— Опишите ту любовь словами. Что вы почувствовали, когда позади вас стоял отец Ипполит?
— Не могу. Нет таких слов. Ну, если примитивно говорить, то мне было сладко. Это сладкое состояние. Я был внутри вибрирующего столба. Потом обернулся, а отец Ипполит стоит за спиной и улыбается.
— Может, вы вообразили себе этот столб?
— Нет, у меня нет такого воображения. Я приехал туда атеистом. В каком смысле? Я всегда был верующим, но до того к церкви относился как к бизнес-структуре.
— А человека, который сидел в памперсе без ноги у гортензии, Бог тоже любит?
— Вы правильные вопросы задаете… Просто я немножко по-другому на это смотрю. По отношению к Леониду Игоревич я могу сказать — «Ну тут явно Бог свою любовь проявил». Но к тому, который в памперсе сидел… Но даже когда человек умирает, и ему дается возможность креститься, то он умирает в любви, с мирным духом. Да, вы сейчас скажете, что мои взгляды базируются на православии. А, знаете, отец Ипполит проповедей никогда не читал, он просто молился за людей и все покрывал любовью — которая милосердствует, не ищет своего, не радуется неправде, а сорадуется истине, все переносит, никогда не перестает, всегда надеется. К нему люди приходят, — говорит Якунин о монахе, хотя тот давно как мертв, — просят помощи, а он знает, что напьются, и помогает им. Ему корову продают, он знает, что она больна и завтра сдохнет, но покупает. В этом смысле я немножко такой же — болящий. Да вот хоть сейчас сотрудница зашла — «Вы Сухарева примите?!». А я про себя думаю — «А вот как я его не приму?». Нет, я имею право не принимать. Я ему, когда он в очередной раз уходил, сказал — «Все, ты сейчас уйдешь, и я до конца лета тебя обратно не пущу». Лето еще не кончилось, а он уже пришел — пропившийся, обросший, грязный, вонючий. Ну че, не пустить его, да? Ну, то есть я понимаю, что он не изменится, если я его пущу, но я изменюсь, если я перестану.
Андрей дарит мне книгу об отце Ипполите. В ней описана такая сцена. Отец Ипполит стоял на службе в своем храме с обшарпанными тогда еще стенами. Храм и корпуса в маленьком городке Рыльске достались ему не в лучшем виде. Но он говорил монахам — «Это все не главное. Главное — служба идет». А в тот день на праздник приехал владыка. Он давно был недоволен тем, что отец Ипполит много молится и мало строит. С амвона при всех собравшихся он стал распекать монаха, а потом взял миску и сам пошел по людям собирать на храм, как бы показывая отцу Ипполиту пример. Монах за все это время не проронил ни слова. Он только стоял, молился и крупные слезы текли по его лицу. Наверное, тогда ему было несладко.
Якунин берет со стола коробку с корзиночками и относит ее человеку, который просил сладенького.
Как помочь «Милосердию»
На сайте: https://blago-dar.sznto.ru/
На сайте: https://blago-dar.sznto.ru/
По номеру карты: 2202201598474605
По номеру телефона: +7 904 499-34-34
По номеру телефона: +7 904 499-34-34
Комментарии:
Вы должны Войти или Зарегистрироваться чтобы оставлять комментарии...